А тут на тебе! Появился после двухлетней разлуки, влетел, как ненормальный, в кухню, всем команды принялся раздавать! «Свихнулся! Не иначе!» – именно такой вывод о своем благоверном сделала Аврора и хотела было убежать – куда угодно, с закрытыми глазами. И плакать, плакать, чтоб никто не видел.
– Сыночка! Наконец-то ты вернулся! – вдруг осознала возвращение отпрыска Ульяна Андреевна. – Курочку будешь?
– Давай, – сказал «сыночка», развалившись на стуле.
– Сын! – прорезался Алексей Павлович, стреляя по углам кухни маслеными, умиротворенными, «постклистирными» [4] глазенками. – Как служба? – официально спросил он. – Все путем?
– Путем, отец, путем, – отозвался Юрик, и папаша в знак глубочайшего удовлетворения пожал сыну руку.
– Ты, того-этого, Юраш, такой буявый парень стал! Этого-того... Прям хоть куда! – смущенно проговорил дядя Моня.
– Что это вы, Парамон Андреич, ругаетесь-то! – возмутилась Гаврилова. – Племянник из армии пришел, а вы его буявым обзываете! Что это еще за буявый такой?!
– Так, этого-того... – совсем растерялся тот. – У нас-то, в Ярославле, завсегда так говорят. Буявый, того-этого, у нас означает красивый...
– Вот и говорите по-человечески. Мол, какой же ты, Юраш, стал красивый парень! Прям актер! – бессовестно льстила зятю Гаврилова, забыв о нанесенной этим самым красавцем обиде ее обожаемой внучке.
– Аврор, ты чо там встала, как сирота казанская? Ну-ка, иди сюда, ближе к мужу. Дай-ка я на тебя посмотрю! – Метелкин наконец соизволил обратить внимание на свою вторую половину. – А похорошела как! Расцвела! Мать! – обратился он непонятно к чьей матери – к своей, или Аврориной, или к обеим одновременно. – Ты глянь, какая Аврора-то у меня стала! Королевна! А?
– Настоящая королевна! – подтвердила Ульяна Андреевна, ставя перед сыном вчерашнюю холодную курицу, в то время как Зинаида Матвеевна, смерив дочь оценивающим взглядом, отвернулась и презрительно фыркнула – мол, и чего в ней, в Авроре-то, королевского? – девка, каких тысячи. – Пошли! Чего уселся? – И Ульяна дернула мужа за руку. – И так уж на работу опоздали!
– А я вообще сегодня никуда не пойду! У меня сегодня день особый! У меня сын из армии вернулся! – заявил Алексей Павлович и с наслаждением добавил: – Напьюсь сегодня!..
– Щас! Напьется он! Идем! – И Ульяна Андреевна потащила супруга в коридор.
– Мать! Вот ты скажи! Как Аврорка-то похорошела! Расцвела! – не унимался Метелкин, требуя тещиного подтверждения.
– Ага, ага, – бросила она и поспешила к Арине.
Юрий с жадностью набросился на курицу. Парамон Андреевич, сказав, что ему осталось сегодня (по обыкновению) прострочить всего три простыни, удалился в большую комнату.
Аврора села напротив Метелкина и с интересом наблюдала, как тот терзает курицу – отрывая сначала крылышки, потом ноги... «Вот он и меня так же, наверное... – подумалось ей, – сначала лишит свободы, потом любви. Нет, свободы он меня давно лишил, еще когда жениться на мне решил. Я тогда эту свою свободу с радостью отдала. Она, эта свобода, мне тогда даром не нужна была. Юрка казался таким родным, таким близким... Думала, что я знаю его лучше самой себя. А сегодня вдруг поняла, что это совсем не так – я будто бы впервые вижу этого человека...» – сокрушалась Аврора.
Тут надо непременно упомянуть, что наша героиня действительно сильно изменилась, как сказал Юрик, «расцвела». Если внешние изменения Метелкина связаны со службой в армии, то Аврора прошла инициацию (некое посвящение из девушки в женщину), родив Арину.
И изменения эти были отнюдь не в худшую сторону. Напомню. В семнадцать лет Аврора поняла, что не такая уж она уродина, какой ее считали многие знакомые Зинаиды Матвеевны с Геней. К тому времени она полностью сформировалась, превратившись из гадкого утенка в прекрасного лебедя, из омерзительной гусеницы в поразительно красивую бабочку, из замарашки в настоящую принцессу (тут можно привести еще тьму сравнений с тем же смыслом). Ни один мужчина не мог пройти мимо, чтобы не обернуться и не полюбоваться ее экзотической, необычной, яркой красотой, которая заключалась не только в чувственных, привлекательных (некогда казавшихся большими и лягушачьими) губах, в печальных, карих с голубыми белками и поволокой незабываемых глазах, отчего-то всегда печальных, в густых пшеничных волосах, которые она по-простому затягивала на затылке в конский хвост, в бровях, вскинутых, подобно крыльям чайки, в носе с чудесной горбинкой, которым наша героиня была недовольна всю свою жизнь (представители же противоположного пола, напротив, сходили с ума от этого самого унаследованного от отца штришка), но и в той едва уловимой внутренней силе, крепкой и тугой, с чистотой, свежестью, невинностью, граничащими с тем простодушием, какое зачастую считают хуже воровства и... (на этом самом месте автор рассыпается в извинениях перед любезным читателем за столь длинное, витиеватое предложение). Согласитесь, было бы несправедливо и нечестно утаивать, что где-то в самом глухом уголке подсознания нашей героини, или в одной из самых отдаленных клеточек сердца, или в том миллиграмме из двадцати одного предположительного грамма души прятался... Не сам бесенок, а лишь его зародыш. Да и как по-другому? Неправильно было бы со стороны вашей покорной слуги описывать этакую суперположительную, сиропную героиню, когда на самом деле она таковой не являлась и быть не могла! Во-первых, в каждом человеке (на то он и человек – был бы он безгрешен, обитал бы давно в раю) есть что-то хорошее и что-то плохое, недаром говорят: в каждом человеке живет зверь. Иногда перевешивает одно, иногда другое, а бывают и «люди-весы», в которых ни одно, ни другое начало перевесить никак не может – все борется добро со злом, борется... Таким людям, пожалуй, тяжелее всего на свете живется. Так вот, исходя из того, что природа человека двойственна и неоднозначна, исходя из этой проверенной веками реалии, автор лгать не будет. Не станет он создавать из Авроры героиню приторно-невинную и, пардон, трогательно-сопливую. Никак не может она быть такой даже потому, что рождена была Зинаидой Матвеевной (женщиной, никогда не стремившейся попасть в сонм святых после кончины) от взбалмошного до идиотизма холерика и психопата, непроходимого бабника, пакостника и скандалиста Гаврилова.
Однако к моменту возвращения Метелкина из армии этот самый бесенок в Авроре крепко спал, набирая силы на будущее...
Но вернемся к внешнему облику Авроры. Что касается подростковой худобы, которая сослужила добрую службу нашей героине в ее семнадцать лет, когда в нашу страну просочилось растлевающее влияние Запада с его новыми стандартами женской красоты: 90—60—90, то она, худоба эта, несколько стерлась в точеном силуэте Авроры после родов. Когда она стала женщиной, в ней появилась другая, особая и ни с чем не сравнимая прелесть – прибавив к каждой эталонной цифре по пять сантиметров, наша героиня стала намного привлекательнее и сексуальнее, хотя в те далекие семидесятые такого понятия, как секс, не существовало – ни понятия, ни, как утверждают некоторые и по сей день, самого секса. Но что было, то было: когда Аврора шла по улице, взгляды, а вместе с ними и головы, шеи, носы, торсы мужчин резко поворачивались в ее сторону. Ничего не зная о сексе, представители противоположного пола нюхом чуяли в Метелкиной эту самую сексуальность (флюиды там всякие, притягательную энергию и проч.), только вот назвать одним словом все это они никак не могли. Лишь в конце восьмидесятых некоторые разобрались, что к чему: почесали затылки, поначитались англоязычных нелегальных журналов, поднатужились да и решили, что Аврора и есть та самая секс-бомба, о которой все только и говорят на загнивающем Западе. Двадцать первый век наступает, а он, Запад, гниет-гниет, загибается-загибается, но все что-то никак не околеет, никак дуба не даст!
