– Слава тебе Господи, воды хоть таскать не нужно. А то каждый раз с ведрами в твоем лифте замучаешься.
Константин Иванович отладил Шуре душ, а сам принялся разбираться с вещами. Корзинка с гостинцами жены Клыкова оказалась опять кстати: еды в мастерской ни крошки. Холодильник стоял в углу отключенный и чисто вымытый.
Наслаждаясь бесконечным поступлением теплой воды, Шура довольно быстро разобралась с бутылочками на полке и, отыскав шампунь, пахнущий кедром, принялась намывать голову. Теплый душ снял усталость. Шура даже принялась напевать, натирая себя мочалкой. Обретя свежесть, она подумала, что неплохо было бы пропустить стаканчик самогону.
Она любила немного выпить после бани и сейчас жалела, что не прихватила с собой заначку, которую умудрялась так запрятывать в матюхинской баньке, что даже Гришка, имевший на спиртное особый нюх, ни разу ее не отыскал.
С этими размышлениями Шура распахнула дверь и в костюме Евы вышла в мастерскую. Ее встретили восхищенными возгласами человек семь мужиков.
– Афродита! – закричал квадратный бородач.
– Она самая. Из пены морской! – поддержал басом двухметровый великан с детским розовым лицом.
Шура, пискнув, юркнула обратно. За шумом воды и собственным пением она не слышала, как на свет темлюковской мастерской стали подтягиваться соседи-художники. В доме мастерских было еще три, и все соседние дома с мансардами также имели по несколько мастерских. Собратья по кисти, что не перестали бывать у Темлюкова после его разрыва с властями, явились поздравлять мастера с завершением фрески. Непривычно резко зазвонил телефон. Темлюков, отвыкший за время деревенской жизни от обычных городских звуков, снял трубку не сразу. Незнакомый женский голос казенно произнес:
– Константина Ивановича Темлюкова.
– Я слушаю, – ответил Темлюков и сделал знак гостям, чтобы те затихли.
– С вами сейчас будет говорить референт ЦК, товарищ Прыгалин.
Темлюков не успел удивиться, как мягкий баритон поздравил его с завершением работы над фреской:
– Я теперь ваш горячий поклонник. Запишите мой прямой номер и, если возникнет необходимость, звоните, не стесняйтесь. Чем смогу – помогу.
Темлюков записал огрызком карандаша прямо на стене: бумаги под рукой не оказалось. Растерянно поблагодарив референта, Константин Иванович положил трубку.
Звонок из ЦК поднял общую температуру. Компания веселилась вовсю. Появление Шуры вызвало новую волну энтузиазма. Присутствие в мастерской обнаженной женщины само по себе могло бы пройти незамеченным. К этому привыкли. Восторг вызвала красота модели. Художники потребовали, чтобы Темлюков вывел незнакомку и представил им. Константин Иванович отправился в ванную с простыней, поскольку женского халата не имел, а свой не знал где искать. Шура сперва упиралась и смущалась, потом все же решилась и явилась в простынях, словно греческая богиня.
– Здравствуй, Афродита!!! – закричали художники. – Знакомь нас с богиней!
Константин Иванович с небольшой емкой характеристикой представил Шуре каждого:
– Грущин. Пейзажист, прудник и русалочник.
– Сева, – протянул руку Грущин. Шура подала свою ручку лодочкой, Грущин нежно взял ее, встал на колено и, поцеловав Шуре руку, со вздохом сожаления отпустил. – Русалочка! Мечта! Костя, дашь на денек. Я как раз тут композицию затеял, да все модели не те.
– Цыпловский, – продолжал представлять гостей Темлюков, – пишет натюрморты, предпочитает битую птицу…
Цыпловский, квадратный бородач, взяв Шурину руку в свои огромные ладони, сказал:
– Кирилл. Меня тут кличут Киром, однако один не пью. А с вас писать – сказка.
– Дохлую птицу с меня будете писать? – нашлась Шура. Восхищенное внимание стольких мужчин расковало девушку. Художники оценили Шурин вопрос и ответили громким ржанием.
– Деткин, – представил Темлюков двухметрового русого великана с розовым детским лицом. – Деткин не пишет ничего. Готовит себя к шедевру, – сообщил Темлюков.
– Налей девушке выпить, – ответил Деткин басом, – пока всех оговоришь, она от жажды помрет.
Тоже мне ухажер.
Шуре подали стакан. Кто-то налил ей вина, кто-то поднес на вилке кусок подогретой на газу колбасы.
Дальше знакомство происходило по ходу. Шура запомнила не всех. Но одного молодого, бледного, молчаливого парня она приметила. Тот не проронил ни слова, кроме своего имени: Николя, – но глаз от Шуры не отвел весь вечер.
Пили за Темлюкова-победителя и за его прекрасный трофей. Все наперебой предлагали Шуре дружбу и поддержку в новой городской жизни. Наконец, условившись в конце месяца всей компанией ехать смотреть фреску, разошлись.
– Как я пришлась твоим друзьям? – спросила Шура, забираясь под одеяло.
– Еще как! – ответил Темлюков. – Теперь от них отбоя не будет. Станут ходить на тебя таращиться. Мужики что надо, не продали, не отвернулись.
– А что малюет тот бледный парень, который назвался Колей, но как-то не по-нашему? – как бы между делом спросила Шура.
– Николя? Это не художник.
– А кто же он?
– Искусствовед. И очень талантливый искусствовед. Живопись шкурой чует. Что, приглянулся?
– Да нет, просто чудной. Весь вечер на меня пялился…
– Не бойся, он не по вашей части, – успокоил Темлюков.
– Как это не по нашей? – не поняла Шура.
– Голубой он. Его не девочки, а мальчики интересуют.
– фу-ты, гадость какая! А чего ж он тогда пялился?
– Ему интересно, почему я именно тебя привез.
Он на женщин как зоолог смотрит…
– Как зоотехник, что ли?
– Пожалуй…
Шура положила голову на подушку и, глянув в потолок, увидела звезду.
– Ой, смотри, небо!
– Это живописная мастерская. Тут окна на небо выходят. Когда луна полная, в мастерской светло, как днем.
– Хочешь любви или устал? – спросила Шура и потянулась как кошка.
Темлюков хотел…
Контр-адмирал, в парадном костюме неловко притулившись в кресле, тупо глядел в одну точку. От непривычного напряжения лицо его наливалось кровью.
Шумову приходилось добавлять в палитру кадмий.
Эта дорогая масляная краска огненно-алого цвета для передачи покраснения натуры была необходима. Народный художник СССР, лауреат Государственной премии Иван Иванович Шумов на лицо модели много времени не тратил. Он быстро брал сходство, легко и грамотно строил голову. Основное время и силы уходили на ордена, нашивки, погоны и орденские ленты.
Шумов знал, что именно эти атрибуты, ювелирно выписанные и детально проработанные, вызывают основное восхищение его заказчиков. Контр-адмирал Спесивцев, давний знакомый Шумова, не был исключением, поэтому он совершенно напрасно напрягал голову и шею, стараясь не шелохнуться, в то время как живописец потел над погоном на правом плече. Но Шумов не давал натурщику расслабляться. Он давно заметил, что сановные модели остаются особенно удовлетворены сеансом, если их изрядно намаешь. Это с артиста или коллеги художника можно писать легко, развлекаясь во время работы трепом и лишь изредка возвращая модель в нужную позу. А сановник должен всей тушей ощутить каторжный труд живописца, поэтому Шумов, усадив сановную жертву, требовал полного замирания.
