— Вон Большая Медведица, — сказал он, указывая на созвездие.
— Знаю, — откликнулась Роза.
— А вон там, видишь, блестит, Венера…
Роза поискала взглядом звезду и увидела, как мерцала в вечернем небе Венера.
— А в Англии какие звезды? — вдруг с любопытством спросила она.
— Те же самые. Звезды везде одинаковые.
Девочке показалось невероятным, чтобы над «Фаворитой» было такое же небо, как и над дальними странами.
— Видишь ли, Роза, — продолжал юноша, — звезды так высоко, что видны отовсюду. Вот, например, возьми церковную колокольню — ее можно увидеть и из «Фавориты», и из Беттолино, и из Гоббы. А ведь колокольня одна и та же… Роза поняла и очень этому обрадовалась.
— Значит, когда ты был далеко и меня еще не знал, ты все равно видел те же звезды, что видела я! — воскликнула она, взглянув сначала на небесный свод, а потом на брата.
В это мгновение упала звезда, ярко вспыхнул горящий след, а потом звезду поглотила бесконечность. Анджело перекрестился.
— Когда падает звезда, — объяснил он, — чья-то душа поднимается к Богу.
Роза взглянула на него с изумлением.
— Значит, на небе столько звезд, сколько душ на земле?
— Да. У каждого из нас — своя звезда. И когда человек умирает, звезда падает.
— Значит, мы — как падающие звезды! — заключила Роза.
Анджело об этом как-то не думал, но согласился, что, пожалуй, оно действительно так.
— А куда деваются упавшие звезды? — заинтересовалась девочка.
— Пропадают в океане.
— А ты встречал в океане такую звезду?
— Нет, но когда-нибудь отправлюсь искать и, если найду, принесу тебе, — пообещал Анджело.
Он готов был достать луну с неба, лишь бы порадовать сестренку.
— И ты правда ее найдешь для меня?
— Правда!
Свежий вечерний ветер донес аромат полей. Анджело так хотелось успокоить девочку. Он вытащил из кармана завернутый в салфетку кусок пирога.
— Смотри, что я тебе принес, — сказал Анджело.
Он развернул салфетку, и девочка увидела кусок пирога, который пекли в «Фаворите» каждый год к празднику Мадонны. Такой пирог готовили целых два дня. Сначала из муки, масла, яиц и сахара делали тесто, потом начиняли персиками, грушами, миндалем и орехами. Роза тоже помогала делать угощение: она просеивала муку и толкла в ступе миндаль. Но когда вечером наступил момент пробовать пирог, девочка убежала на сеновал. И теперь, взглянув на принесенный Анджело кусок, она вновь остро ощутила боль от утраты своего сокровища. Ей казалось, стоит откусить лишь кусочек, и она отравится этим пирогом.
— Спасибо, не хочу я его, — грустно произнесла Роза.
Анджело сильной рукой обнял малышку и прижал к себе.
— Обидела тебя мама, правда? — стараясь утешить девочку, сказал он.
Роза словно только и ждала этих слов, чтобы разразиться рыданиями. Наконец-то, после того, как она промучилась столько часов, слезы облегчили ее страдания, успокоили душу. Ее обидели, обидели жестоко и абсурдно, призвав на помощь Мадонну и Христа, которые почему-то всегда были на стороне матери и никогда не помогали Розе.
— Я тебе сделаю другой подарок, гораздо лучше серебряного ожерелья, — пообещал брат, осторожно похлопывая сестренку по плечу.
— Другого такого подарка нет! — всхлипывая, произнесла девочка.
— Я подарю тебе лошадку и научу ездить верхом. В Эссексе, где я работаю, все барышни из хороших семей ездят верхом.
Роза кивнула головой и шмыгнула носом. Вообще-то лошадка ее совсем не интересовала. Ее сейчас не интересовало ничего. Если подумать, ей и ожерелье сейчас не было нужно. Единственное, о чем она помнила, это о пережитом унижении, о грубом оскорблении. Предательство матери, совершенное во имя веры, оставило первую тяжелую рану в ее душе.
С годами появятся и другие раны, но эта не заживет никогда.
В просторной мрачной супружеской спальне Иньяцио и Алина подводили итог прошедшему дню, возвращаясь к самому важному. Вернулся Анджело, их неукротимый сын, следы которого давно потерялись то ли с цыганами, то ли с бродячими акробатами; сын, ускользнувший от бдительных пограничников в суматохе ночных поездов и в путанице таинственных границ. Теперь семья наконец полная.
— Ты рад? — спросила Алина.
— Конечно, конечно, — проворчал Иньяцио.
Отец заставил себя забыть о нанесенной сыном обиде, тем более что жена тоже косвенно была виновата в случившемся.
— Мы теперь начнем все сначала, — добавил Иньяцио и вздохнул.
Ему очень хотелось надеяться, что Алина не будет тиранить Анджело, как тиранила она остальных детей. Иначе не миновать новой беды…
— А он стал красивый… — заметила мать.
— Да, парень сильный и здоровый, — отозвался отец, присев на край кровати и снимая ботинки.
— И умный, по-английски говорит, — с восхищением произнесла Алина.
— А как же иначе, — согласился Иньяцио, стаскивая с себя рубаху и брюки.
Хозяин «Фавориты» приближался к пятидесяти, но был еще очень крепким мужчиной; в густых каштановых волосах ни сединки; крепкие белые зубы, открывавшиеся в улыбке.
Вдалеке пророкотал гром, на мгновение заглушив стрекотание кузнечиков и кваканье лягушек.
— Похоже, идет гроза, — произнесла женщина, вытирая пот с шеи.
— Может, просто гремит… жара-то какая, — заметил мужчина.
— А дождь ой как нужен, — вздохнула Алина.
— Да, земле вода нужна, — ответил Иньяцио, надевая ночную рубашку. — Да и нам, людям, дождь не помешает.
Муж уже лег, а жена еще расчесывала длинные волосы. Алина была хороша собой: спокойное выражение лица, большие, выразительные глаза, нежный рот, тонко очерченный нос.
— Если действительно идет гроза, раньше утра мы ее не дождемся, — произнесла жена и строго взглянула на мужа.
Он понял упрек, привстал на постели и обмакнул кончики пальцев в сосуд со святой водой над столиком в изголовье кровати. Если бы он не перекрестился на ночь, Алина извела бы его, угрожая карой небесной и ему, и детям. Она с маниакальной пунктуальностью выполняла все церковные ритуалы.
Иньяцио снова лег и залюбовался женой: в сорок лет, после стольких беременностей, Алина сохраняла всю свою тяжеловатую красоту. За двадцать лет брака она беременела двенадцать раз — в живых осталось четверо детей. Остальных она или не донашивала, или они рождались мертвыми, а то умирали в возрасте нескольких месяцев. Все дети были зачаты и появились на свет в этой огромной массивной кровати из темного орехового дерева, под отрешенным небесным взглядом Мадонны, взиравшей с образа в золотой раме на страстные, безумные объятия, на душераздирающие муки родов, на затаенные улыбки, жестокие угрызения совести, на бесконечные молитвы и сонную тишину спальни.
