К счастью, я слишком хорошо знаю Гавейна – или мне кажется, что знаю? – и потому не боюсь, что страсть к женщине может надолго заслонить для него любовь к своему делу, а стало быть, отбить вкус к жизни. Море возьмет свое, он вспомнит, что ему дорого по-настоящему, быть может, ему случится даже возненавидеть меня за то, что я заставила его свернуть с пути. Если это может ему помочь, то от души ему этого желаю, потому что я в наших отношениях чувствую себя выигравшей стороной, а значит – виноватой. Я, по-моему, куда меньше, чем он, мучаюсь от того, что с нами произошло, и я же получаю куда больше удовольствия, без малейших угрызений совести смакуя вкус запретного плода.
Сидней ничего не знает – или почти ничего. Я не хочу отдавать ему Гавейна на растерзание: силы слишком неравны и я чувствовала бы себя предательницей по отношению к моему альбатросу, я отмежевалась бы от него, если бы описала таким, каков он есть, Сиднею, для которого везде, даже в любви, на первом месте стоит ум. Он убедительно доказал бы мне, что я влюбилась в деревенщину – тоже неплохой опыт! – и я молчу отчасти из трусости, отчасти щадя самолюбие Сида, я не стану объяснять ему, что так крепко связывает меня с Лозереком и чего я не могу объяснить до конца себе самой. Слава Богу, хоть я и не умею лгать, но скрытности научилась.
Доверилась я только Фредерике и моему другу Франсуа. Моя сестрица уже недоумевает, с какой стати я так долго тяну этот роман с продолжением, и советует сменить объект. Она человек сентиментальный, но серьезный, замужем за симпатичным, недалеким экологом, бородатым, как все они; он фанатик здорового отдыха, альпинизма и пеших походов, поэтому вечером засыпает как убитый, а на «разминку» отводит часок в воскресенье с утра, после чего спешит на стадион, где его ждут приятели. Так по крайней мере представляю я их интимную жизнь; мои догадки подтверждаются кисловатым выражением лица сестры, когда я рассказываю ей о моих грешках в тайной надежде на то, что она дозреет наконец до развода, который я считаю непременным условием ее дальнейшего развития.
– Как вспомню, что ты называла меня в детстве «Фр-редерика с тремя "р"»! Хоть ты и «Жорж без "с"», но «р-р-р» и у тебя больше чем достаточно, – говорит она, возобновляя нашу давнюю традицию изъясняться каламбурами и играть словами.
Зато Франсуа отнюдь не считает мою связь с Гавейном вульгарной интрижкой, находя ее слишком для этого романтичной. После каждой очередной эскапады он подробно расспрашивает о моих чувствах, и ему я могу рассказать все, потому что он для меня – и увлечение юности, и врач, и самый верный друг, и даже… подруга: он обладает качествами, которые редко сочетаются в одном человеке.
С друзьями-американцами я не откровенничаю; посвящена в мои дела одна Эллен: она просто обожает подобные приключения, видя в них всегда только секс, и уверяет, Что по моему лицу и походке нетрудно догадаться, чем я занималась в последнее время: «потрахалась от души». «Твоя немного вихляющая походка и такое идиотски блаженное выражение на физиономии говорят сами за себя», – заявила она. Как объяснить ей, что мне, конечно, нравится постель с Гавейном, но в то же время это много больше, чем просто постель?
Однако к Сиднею я вернулась с радостью и даже во многих отношениях с облегчением. Мне хотелось читать с ним вместе газету по вечерам, лежа в кровати, обсуждать с ним международную обстановку, спорить, как прежде, о литературе и искусстве. Я соскучилась по его юмору, мне не хватало нашего взаимопонимания с полуслова. Возвратившись к нему, я возвратилась в свой стан, в мир интеллектуалов, которые подвергают анализу все происходящее с ними, обсуждают и рассуждают без конца, «копаются в себе», как говорит Сидней. Гавейн любит посмеяться, но от юмора ему немного неловко, и он не может в достаточной мере отрешиться от внешних обстоятельств, чтобы копаться в себе: его жизнь – это жизнь волка, и ничем иным он быть никогда не хотел. Он охотится, чтобы жить; его занятие доставляет ему первобытную радость, но это уже сверх программы. Если бы оно причиняло ему только мучения, он бы все равно делал то же самое. Его цель обсуждению не подлежит: прокормить свою самку и выводок; его труд священен, ибо таков удел всякого волка.
Лишь однажды он изменил себе – ради меня, ради всего того, чего никогда не принимал в расчет: наслаждения и необъяснимой тяги к другому человеку. Может быть, сам дьявол его попутал?
Что до меня, я удивляюсь в равной мере и тому, как глухо и немо мое тело теперь, и тому, как громогласно заявляло оно о себе, когда рядом со мной был Гавейн. Так после попойки не можешь смотреть на спиртное; я не могу поверить, что была такой сексуальной маньячкой и чувствовала от этого такое счастье. Я в эти дни не слишком докучаю Сиднею в постели, но мы так заняты, что он этого не замечает. В июле я должна окончательно вернуться во Францию, и он взял год стажировки в Париже, чтобы поехать со мной. Надо подыскать квартиру, записать Лоика в лицей, перевезти все, чем мы обзавелись за десять лет, и наконец – проститься с друзьями, а в Соединенных Штатах это дело не из самых легких. Каждый день нас ждут вечеринки, и от бесконечных прощаний мы уже немного устали. Но это необходимый ритуал: в Америке, стране, где культура не очень-то в чести, преподавателей связывает не просто дружба и профессиональная солидарность; университетский кружок чем-то напоминает масонскую ложу; все мы – члены одной семьи, дружной, но требовательной, все понимающей, но весьма консервативной. Мне не терпится окунуться в атмосферу французского индивидуализма, равнодушия к чужим проблемам, недостатка гражданственности и межклассового соперничества, возведенного в ранг искусства…
Из всех здешних друзей мне будет по-настоящему не хватать только двоих – Эллен Прайс и ее мужа Алана; оба они преподаватели Нью-Йоркского университета. Особенно я привязалась к Эллен – деятельной, прагматичной и наделенной деловой хваткой, которую здесь ценят даже интеллектуалы. Эллен к тому же совершенный образчик типично американской красоты, то есть красота ее настолько совершенна, что кажется ненастоящей. Блондинка с очень голубыми глазами, она тщательно следит за собой – витамины и психоанализ – и воспринимает достаток и комфорт как должное, а горести – как болезнь, словом, чистый продукт американской технологии.
Уже два года она работает над книгой о пике наслаждения у женщины, которая будет называться просто: «Оргазм». Это никоим образом не порнография – будучи преподавателем Нью-Йоркского университета, Эллен вне подозрений; под прикрытием «Women Studies» ей удалось разослать тысячам женщин всех возрастов поразительные по откровенности и дотошности анкеты и даже добиться стипендии на научные исследования по этой теме – во Франции такое было бы просто немыслимо. Слово «оргазм», которое нас в 1965 году еще шокировало, здесь воспринимается почти как научный термин. Узнав, что я столкнулась с «проблемой» – для них здесь все является «проблемой» и все нужно разрешать или снимать, – Эллен поспешила прислать мне первый вариант своей книги, уверенная, что она поможет мне получить полную меру наслаждения от Гавейна.
