не нужна. Она ведь зануда и зубрила, скучная. Но это все я, Мила. Не темная, не светлая. Я хочу быть цельной. Я и есть цельная.
– Знаешь что, не нужна мне больше она, твоя правда. И игра твоя тоже не нужна. Иди ты к черту, Глеб Навицкий! – сбрасываю вызов.
Хочу швырнуть телефон в стену. Как тогда, в той жизни и в том доме, что остался на нашем островке. Во мне бушует штормовое море как и в тот день. Снова из-за него. Вся работа, что была проделана, идет к черту, туда же, куда я отправила Глеба. Будто ничего и не было.
Включаю музыку на колонке. Странная композиция, что оказалась у меня в трек-листе. Такое любит Зойка, но не я. Не выключаю. Просто начинаю танцевать под эту музыку. Самый действенный способ избавиться от этих эмоции. Главное, не замыкаться в себе. Прожить, протанцевать, высказать, нарисовать. Но не оставлять внутри. Они погубят или задушат.
Танцую злость и ярость. Как бы они выглядели, если бы нота могла быть злой, а движения ярые.
Музыка громкая, но я все равно слышу стук сердца. Он частый. И это не от танца.
Танцую пока не падаю на кровать. Устало прикрываю глаза и проваливаюсь в сон.
Мила.
Мне казалось, что я проспала совсем чуть-чуть. Вчерашняя репетиция, потом выступление слились в одну картинку, что повторялась и повторялась. Уже без чувств и эмоций, который вкладываешь в танец. Нельзя танцевать одинаково. Каждый раз ты привносишь что-то новое. Но не вчера. Утренний разговор был самой эмоциональной частью моего дня, а апофеозом стал мой танец после признаний Глеба. Вот там было все – злость, отчаяние, раздражение, боль, а потом счастье и легкость.
Проснулась разбитая, что вставать с кровати не было никакого желания. Нелюбимый завтрак – овсянка, которая должна придавать сил и являться очень полезной. Все детство меня ею кормили. Безвкусная кашица непонятного цвета. И как она может нести пользу? Но, спустя несколько лет, сама иду и варю ее. Кофе противный и сильно горчит, что его не спасают даже две ложки сахара. По пути решаю заехать в любимую пекарню. Там продают чудесные сливочные круассаны. Но именно сегодня, в ту самую минуту, как я подошла к кассе в надежде уже забрать себе последний, но свежеиспеченный, девушка передо мной опередила меня.
Сказать, что я разозлилась не сказать ничего.
– Девушка, а вы не могли бы взять что-то другое? Например, вон ту слойку с ветчиной? Очень вкусная, кстати, брала в прошлый раз, и это взрыв! – мой голос звучит раздражающе любезно, что даже щеки сводит от широкой улыбки.
– Я не ем мясо. А в ветчине, я полагаю, оно есть. – На меня не смотрит, это злит еще больше. Не люблю, когда при разговоре на меня не обращают внимание, особенно, если речь адресована мне.
– Тогда возьмите сырную слойку, – теряю терпение. У меня поджимает время, а желудок просит закинуть в себя хоть что-то, кашу я все-таки отправила в мусорку. Пора заканчивать мучить себя и свой желудок, если эта еда мне не нравится.
– Девушка, я уже выбрала круассан.
Она расплачивается за покупку и уходит. А я остаюсь стоять у кассы и молчать. Внутри закипаю. Так тоже бывает, когда ситуация выходит из-под контроля. Типичная избалованная девочка – меня лишили желаемого и нужного. Надо бы успокоиться, внять совету мамы про счет до десяти и выбрать то, что еще бы я хотела.
– Слойку с сыром, с ветчиной, капуччино на кокосовом молоке и два эклера. С собой, пожалуйста.
И стоило мне сделать пару глотков наконец-то вкусного кофе и откусить слойку, как мир заиграл новыми красками. Я всегда очень быстро завожусь, но так же быстро остываю.
Когда я готовилась к ужину в нашей с Глебом квартире, то так же психовала. Любое неверное движение – и я теряла себя. Он стоял рядом, улыбался, а потом успокаивал. Брошенные пирожные в стену, выброшенное в мусорку блюдо – Глеб терпел все. Его это веселило. Ему нравилась та Мила, что на грани. И странно, что она то никуда и не делась.
До театра дохожу уже в хорошем настроении. На крыльце вижу девчонок. Они о чем-то весело разговаривают. Машут мне, как только увидели меня. У каждой в руке по такому же стаканчику с кофе, как и у меня. Впрочем, это они мне его и показали. И про круассан рассказали тоже. Что сегодня мне не достался…
– А где твой любимый? – Света указывает на мою пустую руку
– Увели из-под носа.
И мы всем составом заходим в здание. Обсуждаем новую постановку, приезд нового режиссера, у которого есть опыт постановок как классики, так и современных произведений. Сейчас я в своей среде, и мне хорошо. Отвлекает.
Репетиционный зал отличается от сцены. Здесь даже пахнет по-другому. И мне кажется, что только я это замечаю. Здесь воздух более плотный, иногда движения даются сложнее. А на сцене все проще. Там своя атмосфера, напитанная легкостью и волшебством. Летающая пыль, как волшебные маленькие звездочки, придает силы. На репетиции я еще Мила, тренируюсь так, как учили, даже эмоции те, о которых говорят. И только в зрительном зале, когда на тебя смотрят тысячи глаз, хоть ты их и не видишь, но чувствуешь, перевоплощаешься в другого человека. Это все то волшебство.
Миша сегодня странный. Когда танцуешь с человеком какое-то время, начинаешь считывать его состояние по движениям. Он может молчать, а ты понимаешь, что сейчас он нервничает: они неловкие, партнер словно боится коснуться тебя. А бывает, видишь его злость. Тогда касания рваные и жесткие. Ты уже не чувствуешь в партнере опору, и любая поддержка – это работа со своим страхом. Как сегодня.
Миша злой. Причин я не знаю. Мы не настолько близки, чтобы я могла спрашивать. Но если так пойдет дальше, то ему придется поделиться. Выходить так на сцену опасно не только для него, но и для меня. Наши поддержки не такие как в классическом балете. Они выше, сложнее, опаснее. Тут не хватит никакой ниточки, что тянется по позвоночнику вверх, вытягивая тебя. Здесь ты и твое тело в руках другого человека.
– Миша, – первая пауза, – нужно поговорить.
– Не сейчас Мила, – мы жадно пьем большими глотками воду.
– Сейчас, Миша. Я не могу так с тобой сегодня танцевать. Ты словно ничего не видишь и не чувствуешь. Топорные движения без грамма чувственности. Опасно.
– Глупости не говори,
