Юламей хорошо училась, хотя по-прежнему тяготилась школой. Элла с легкой улыбкой превосходства отмечала, что из всех учащихся привилегированной школы с углубленным изучением английского языка одна только ее дочь свободно говорит по-английски. Ее выдвигали вперед, как боевого слона, всякий раз, когда в школе появлялась какая-нибудь иностранная делегация. В остальное время ее старались игнорировать. К великому огорчению Эллы, она так и не завела друзей, не ходила на школьные вечеринки, никто не приглашал ее на танцы.
— Мамочка, мне гораздо лучше дома с тобой! — уверяла она Эллу.
— Так будет не всегда, — отвечала на это Элла. — Я уже старая…
— Нет, мамочка, ты новая! — кричала Юламей, упрямо топая ножкой. — Нам с тобой так хорошо! Правда, нам никто не нужен?
— Правда, — вздыхала Элла.
На самом деле ей нужен был Феликс. Много лет она старалась не думать о нем, но после той встречи в августе девяносто восьмого, за два дня до дефолта, с ней что-то случилось. Теперь она думала о нем постоянно, гнала от себя эти мысли, но ничего с собой поделать не могла. Она с ужасом ощущала, что впервые в жизни хочет его как мужчину. Ей было за сорок, и тут вдруг ее тело взбесилось и предало ее. И еще ее мучило воспоминание о том кошмарном телефонном разговоре с его женой. Как он мог жениться на женщине, способной назвать другую женщину, пусть даже ненавистную любовницу своего мужа, черномазой жидовкой? И как она узнала? Выходит, она все это время знала? Наверное, кто-то на кафедре что-то заподозрил и «стукнул» ей, хотя они с Феликсом были очень осторожны. А впрочем, какое там осторожны, ведь он открыто предложил отвезти ее домой, когда она приезжала отпуск оформлять! Все это видели и слышали. Наверное, тогда и «стукнули».
Господи, а ведь она в тот день позвонила, чтобы поблагодарить его! Вот и отблагодарила, нечего сказать! Интересно, жена в тот раз что-нибудь ему сказала? Может, устроила сцену? Элла думала об этом с содроганием. Нет, скорее всего, жена ничего ему не сказала. Иначе он нашел бы способ дать о себе знать. Надо забыть о нем. Как можно скорее забыть. Надо просто жить и думать только о Юле. Ведь она затеяла эту связь только ради дочери, так? Вот и надо думать о дочери. Скорей бы она эту постылую школу окончила, думала Элла, а там уж они найдут чем заняться.
Если бы она знала! Если бы могла заглянуть в будущее, если бы прислушалась тогда к словам завуча, она ни за что не отдала бы дочку в эту школу! Ведь есть же в Москве хорошие школы, порядочные учителя. Вот по радио выступают, о «школе сотрудничества» рассказывают. Хотя, возможно, в любой другой школе случилось бы то же самое.
После памятной встречи четырнадцатого августа девяносто восьмого прошло пять лет. Седьмого ноября Юламей должно было исполниться шестнадцать.
Но то, что произошло, случилось раньше. В начале сентября.
Как и ее мать, Юламей рано начала хорошеть и становиться женщиной. Она была выше ростом, тоньше, стройнее, но и у нее к двенадцати-тринадцати годам уже оформилась женственная фигура с маленькими изящными выпуклостями в нужных местах. Она как-то умудрилась миновать стадию подростковой неуклюжести: то ли благодаря природным данным, то ли — гимнастике ушу, которой занималась с раннего детства.
Человеческая природа такова, что все это не могло пройти незамеченным. В глазах мальчишек-акселератов Юламей была лакомым кусочком. К тому же она была «черной»: по их понятиям, всосанным из напоенного фашизмом воздуха, с ней можно было делать все, что угодно. И вины никакой. Ведь у таких, как она, это в крови.
Но Юламей здорово умела драться, и им пришлось придумать, как «обесточить» ее заранее.
Этот учебный день завершался сдвоенным уроком физкультуры. Было тепло, поиграли в баскетбол на свежем воздухе. Урок окончился, мальчики и девочки разошлись по раздевалкам в разных концах физкультурного зала, постепенно все оделись и ушли домой. Только Юламей задержалась в раздевалке: она никак не могла найти одну туфлю. Она была не в тех отношениях с одноклассницами, чтобы спрашивать: «Кто-нибудь видел мою туфлю?» Она выждала и стала искать туфлю, когда все ушли, а она осталась в раздевалке одна. Туфля обнаружилась за батареей. Юламей наклонилась и стала ее вытаскивать.
Она насторожилась, но все-таки слишком поздно. Что-то сильно ударило ее сзади по темени, она на несколько мгновений потеряла сознание, а когда очнулась, на нее уже навалились четверо. Ее держали за руки и за ноги.
— Очухалась? — ухмыльнулась ей в лицо нахальная рожа Тольки Рябова, самого наглого и противного мальчишки в классе. — А то трахать телку в отключке — никакого кайфа.
Юламей попыталась закричать, но ей уже зажимала рот чья-то рука. Другие руки тискали ее тело, разрывали одежду. Держали ее крепко, но она тем не менее начала яростно вырываться.
— Давай, давай, подергайся, веселее будет, — продолжал Толя Рябов. — Чур, я первый!
Он спустил штаны и грубо овладел ею.
— Надо же, целка! Кто бы мог подумать?
— Ты че, недоволен? — спросил Сеня Потапчук, прижимавший к полу ее ноги.
— Да нет, я не жалуюсь. Давно надо было лишить шлюху того, что ей совершенно ни к чему. Ты чего дергаешься-то, дура? — повернулся он к Юламей. — Могла бы спасибо сказать!
Она ухитрилась укусить за руку того, кто зажимал ей рот, — Димку Ермошина. Вцепилась зубами ему в ладонь изо всех сил и не отпускала. Он завопил от боли.
— Не ори, — проворчал Рябов и ударил Юлю по лицу.
— Она мне руку прокусила!
— Держать надо было лучше, — буркнул Рябов и ударил ее еще раз.
Она опять потеряла сознание, а когда очнулась, Рябов уже отвалился, верхом на ней сидел Потапчук. Он был крупнее, грубее. С ней что-то случилось, она больше не могла кричать. Дыхание вырывалось у нее изо рта беспомощным бульканьем. Но она продолжала сопротивляться. Вырвала руку у того, кто держал ее за руки — Витьки Кулакова, — и вцепилась в лицо Потапчуку. Он сломал ей руку. Она слышала, как хрустнула кость. Потом ее ударили ногой — один раз, другой, третий. Один удар пришелся в лицо, глаз взорвался болью и ослеп.
Опять поменялись. Кулаков. Ее стали поражать обмороки, но, приходя в себя, она всякий раз начинала слепо и неистово сопротивляться.
— И чего ты метусишься? — донесся до нее голос. Чей, она уже не разобрала. — Расслабься и получай удовольствие!
Новый голос:
— Я не могу!
Голос Ермошина. Взрыв смеха.
— Давай, давай, старик! Откосить хочешь? Давай, мы тебе дорожку протоптали!
Новое омерзительное прикосновение. Слабое на этот раз. У нее там все уже было одной сплошной пылающей раной, но все-таки она почувствовала. У него не получилось, он беспомощно тыкался в нее, изображая половой акт. Потом он отпрянул, и его вырвало. Друзья смеялись над ним, называли слабаком. Последний удар, и они ушли.
