Она никак не реагировала, и через несколько минут он начал одеваться. Он встал и выключил свет над фотографией Алека, прежде чем снова склониться к Энни. Она перестала плакать, но так и не подняла головы, и плечи ее время от времени сотрясались.
– Давай, я помогу тебе одеться, – сказал он. Она покачала головой:
– Нет, не надо. Пожалуйста, иди домой.
– Я не хочу оставлять тебя в таком состоянии.
– Пожалуйста.
Он снова встал и неохотно пошел к двери.
– Пол!
Он обернулся. Она подняла голову и он увидел в тусклом свете ее пылающие красные щеки.
– Ты можешь уехать из Аутер-Бенкс? – спросила она. – Можешь уехать насовсем? Пожалуйста, Пол, я тебя умоляю.
Отчаяние в ее голосе заставило его внутренне сжаться. Он снова вернулся в лабиринт стендов и опустился перед ней на пол, накрыв ладонями ее голые колени. В студии вдруг стало очень холодно, и она не пыталась остановить его, когда он извлек из кучи одежды в ее дрожащих руках толстый вязаный свитер и натянул его ей на голову, помогая просунуть руки в рукава. Он вытащил из-под ворота ее густые волосы и наклонился, чтобы поцеловать в лоб.
– Я сделаю для тебя все, что в моих силах, Энни, – произнес он, – но уехать отсюда не могу. Теперь это и мой дом тоже.
Когда он вернулся домой, Оливия уже спала – он по телефону предупредил ее, что будет поздно, и сказал, чтобы она его не ждала. Он принял душ в ванной комнате на первом этаже, чтобы не будить ее, и именно тогда обнаружил стеклянные занозы в колене, на плече и в ладони.
Он поднялся наверх, в их общую с Оливией ванную комнату, тихо взял из ее шкафчика специальные щипчики, сел на край ванны и погрузился в борьбу со стеклянными шипами. Из ладони занозу удалось извлечь довольно легко, из колена – несколько труднее, кроме того порез кровоточил каждый раз, когда он сгибал ногу. Надо обязательно перевязать ранку, иначе утром ему придется объяснять происхождение крови на простынях.
Стекляшка в плече оказалась самой неприятной. До нее было труднее всего дотянуться щипчиками, труднее всего удалить. Покончив, наконец со всем этим и уже лежа в постели, он снова и снова вспоминал минувший вечер и думал о том, что у Энни могут быть такие же занозы. Ему очень хотелось надеяться, что это не так. Мысль о том, что ей больно, и воспоминание о ее слезах были непереносимы.
Что, если Алек еще не спал, когда она вернулась домой? Возможно, он спросит, почему она так поздно. Или застанет за извлечением кусочков стекла. Что она ему ответит? Какие слова подберет, чтобы как-то объяснить очевидные улики?
Молодой человек нервничал, как и следовало ожидать. Об этом говорила его неуверенная улыбка и то, как он отводил в сторону взгляд, избегая смотреть Мери в глаза. Он носил круглые очки в проволочной оправе, и стекла казались такими тонкими, словно он носил их просто, чтобы выглядеть интереснее, чем был на самом деле. Постукивая кончиком авторучки по папке, он начал объяснять цель своего визита, и Мери специально смотрела на него пустым, отсутствующим взглядом, чтобы он поверил в ее старческий склероз и посильнее разговорился.
Она не сразу узнала его. Конечно, люди меняются. Кроме того, он очень невнятно представился. Что-то вроде Помаселл. Но теперь Мери вспомнила его и все поняла.
– Итак, мы хотим собрать и издать истории из вашей жизни на маяке, понимаете? Повседневная жизнь, а также, может быть, какие-то необычные происшествия, – он первый раз посмотрел прямо в глаза Мери. – Вы меня понимаете?
– Да, мистер Маселли, – сказала Мери, явно напугав его.
– Ну, что ж, – он криво усмехнулся, – как я понимаю, вы вспомнили меня. Это было так давно, что я думал…
– Я никого не забываю.
– Хорошо, – он щелкнул замком папки, – вы не возражаете, если я запишу наш разговор на пленку?
Он достал блокнот и маленький черный диктофон. Очевидно, говорить о прошлом он не хотел, что вполне совпадало с желанием Мери.
– Пожалуйста, пожалуйста, – сказала она. Эта манера повторять, вошедшая в привычку, раздражала ее саму, пожалуй, больше, чем окружающих.
Пол поставил диктофон на широкую плоскую ручку кресла-качалки Мери и дрожащими пальцами включил его.
– Начните с чего угодно, – предложил он. Мери провела рукой по подолу хлопчато-бумажного платья и скрестила обутые в тапочки ноги. Она устремила взгляд на берег, где на солнце блестели лодки. Как это понравилось бы Калебу: говорить о Кисс-Ривер столько, сколько захочешь! Он-то хорошо знал, с чего начать свое повествование. А у Мери последнее время возникла некоторая путаница относительно того, что и когда произошло, что было действительностью, а что – легендой. Однако, это было совершенно неважно – все равно никто не в состоянии проверить ее.
Она откинулась на спинку кресла-качалки и на несколько секунд опустила веки, прислушиваясь к слабому шуршанию диктофона, записывавшего ее молчание. Затем она открыла глаза и заговорила.
– Маяк на Кисс-Ривер впервые был зажжен в ту ночь, когда родился отец моего мужа, Калеба, – начала она. – Он появился на свет в спальне, на первом этаже дома смотрителей. Дедушка Калеба был первым смотрителем, и успел прожить в этом доме только неделю, когда родился мой свекр, надо сказать, на несколько недель раньше срока. Все говорили, что это из-за маяка, что это он ускорил роды его матери. По его вспышкам акушерка засекала время между схватками. Это было тридцатое сентября тысяча восемьсот семьдесят четвертого года. Двадцать семь лет спустя, в тысяча девятьсот первом году, ночью, примерно в то же самое время, в той же самой комнате родился сам Калеб. Причем роды принимала та же самая акушерка, которая к тому времени, говорят, была стара, как мир.
Мери на минуту умолкла. Она снова взглянула на берег и снова ощутила ограниченность пространства, как это было, когда она только переехала сюда. Ей не хватало панорамы, открывавшейся с башни маяка и бесконечных просторов моря, перекатывавшегося у ее подножия.
– Это врожденное, обычно говорил Калеб, – Мери кивнула, словно подтверждая справедливость его слов. – Все это. Врожденное.
– Что именно? – спросил Пол.
Мери заглянула в темно-серые глаза Пола.
– Если ты родился под лучом маяка, то родился с потребностью защищать людей от моря и штормов, от их собственных ошибок в навигации. Твой, первый вздох полон моря, и первое, что ты видишь – это чистый белый свет. И с самого начала ты знаешь, в чем заключается дело твоей жизни, нет надобности тебе это объяснять. Маяк должен светить всегда, и поэтому все, что ты делаешь, и днем и ночью, направлено именно на это.
Мэри прочистила горло.
