Вероятно, Берте ван дер Беек, которая сама повелевала армией прислуги, понравилось бы, что в доме супругов де Йонг за ее дочерью ухаживала целая толпа служанок, и у каждой были свои определенные обязанности. Энда никогда не заботилась об одежде госпожи де Йонг, для этого была другая девушка, третья служанка гладила простыни, но ни в коем случае не скатерти – ими занималась четвертая. Для уборки постелей держали отдельную прислугу, еще несколько девушек убирали дом, каждая – свой строго ограниченный участок. Повара готовили кушанья, но приправы делали несколько их помощников – отдельно для мяса, рыбы, овощей и фруктов. Был даже помощник садовника, он прогонял с веранды насекомых и осматривал лужайки – нет ли там змей. Худенькие мальчишки, почти дети, с бесстрастными лицами часами дергали за концы веревки, приводя в движение пунка – прикрепленные к потолку опахала. Берте ван дер Беек понравился бы и обычай обращаться к господам с подобострастными словами, такими как туан – господин, ньонья – госпожа или даже ньонья бесар – «большая госпожа»; даже маленьких детей называли ньо и нон – ласковое сокращение для «молодой господин» и «молодая госпожа».
Зато она осудила бы неподобающие привычки представителей светского общества Батавии, которых Якобина иногда видела в доме супругов де Йонг. Дамы надевали к дорогим украшениям тончайшие, но слишком простые блузы и саронги, приберегая элегантные платья, сшитые по парижской моде, для более солидных случаев – праздничных обедов, балов и парадов. Дамы имели обыкновение хохотать во всю глотку, громко разговаривать и дико жестикулировать, причем не только те из них, у кого форма и цвет глаз, темные волосы и смуглая кожа позволяли предположить, что в их венах течет малайская кровь. Здесь при встрече непременно обнимались и целовали друг друга в щеки, а дамы, явившиеся в гости, нередко сидели часами на циновках вместе с Маргаретой де Йонг и играли на деньги в карты или кости. Здесь мужчины собирались еще днем за араком или коктейлями, курили сигары и громко шумели до глубокой ночи, словно в портовой таверне. И без того поздние трапезы растягивались на несколько часов, как и долгий послеобеденный сон, считавшийся хорошим тоном. Пожалуй, по поводу многого, что было в обычае в Батавии, Берта ван дер Беек, никогда не садившаяся перед камином без рукоделия, вспомнила бы старинную пословицу: «Для праздных рук черт находит работу». Наконец, Берта ван дер Беек была бы так же потрясена, как и сама Якобина, если бы узнала, что однажды ее дочь была вызвана к хозяйке дома и нашла ее лежащей на животе на циновке. На ней был лишь платок, повязанный на бедрах. Малайская служанка массировала ей намазанную душистым маслом спину, а Маргарета де Йонг расспрашивала Якобину об успехах детей.
В первые дни и недели Якобина казалась себе форелью, плывущей вверх по течению. Ведь многое, что было здесь в порядке вещей, вызывало у нее внутреннее сопротивление, казалось неприличным или неприятным. Но поскольку она и раньше все терпела и всему подчинялась, то и теперь она быстро перестала сопротивляться и отдалась на волю бурлящего потока, каким была жизнь в доме на Конингсплейн Оост, зарождавшая в ней представление о неведомой прежде свободе.
Вот о такой свободе она и не собиралась писать своим родителям. О том, что в доме не было комнаты со школьной доской, не было учебников, не считая букваря, который она сама и привезла. Вместо этого они занимались в доме, где не было запретных комнат, где все можно было трогать и пробовать, когда она говорила Иде и Йеруну голландские названия предметов. В саду она играла с детьми и говорила по-голландски без учебного плана, без строгого надзора, без правил, кроме тех, которые сама и устанавливала. Это была свобода от многого из того, чему она годами училась в Амстердаме, что было привито, перенято или родилось из горького опыта, потому что здесь это утратило смысл. Свобода от сковывающей одежды и скованного поведения – она не могла написать о ней родителям, поскольку знала, что им это ужасно не понравится. Возможно, они даже пришлют в Батавию Хенрика, чтобы он привез сестру домой, пока ее окончательно не испортила жизнь в Ост-Индии.
Еще она ничего не написала о красках, таких интенсивных на солнце и во влажном воздухе, что они буквально вырывались из сочной зелени. Не написала о том, что хотя тело и дух делались вялыми в тропическую жару, зато у души вырастали крылья. И о запахах, таких чужих, таких притягательных в их душной, пряной сладости и ароматной свежести, тоже ничего не написала.
Только потому, что не нашла подходящих слов.
– Начали! И не подглядывай!
Йерун, в просторных штанишках до середины голени и широкой рубашке, повернулся и закрыл ладонями глаза.
– Раз, – начал он медленно считать по-голландски. – Два… три…
Якобина взяла Иду за руку и, слегка пригнувшись, побежала с ней через лужайку. Малышка бежала изо всех сил, насколько позволяли ее короткие, босые ножки, и смеялась. Ее светлые волосы развевались. Саронг и белая блузка девочки были миниатюрными копиями одежды матери.
– …семь… восемь… – Йерун замолчал. – Восемь, – задумчиво повторил он и опять замолчал, потом громко крикнул: – Что после восьми? – Поразительно, какие успехи он сделал после приезда Якобины; словно родной язык его родителей был у него только присыпан песком, и Якобина помогла его откопать.
– Девять, – крикнула Якобина на бегу.
– Восемь… девять…
– Пошли, быстрее, – шепнула она Иде. Они подбежали к веранде, и Якобина спрятала малышку за куст гортензии с небесно-голубыми шарами цветков.
– …одиннадцать… д-д-двен-надцать…
Якобина отпустила руку Иды, подобрала юбку и встала на колени. После того, как ей несколько раз становилось плохо, потому что ее длинные юбки и узкие блузки с высоким воротом, несмотря на легкую ткань, оказались слишком теплыми для тропического климата, у Якобины в конце концов не осталось иного выбора. С тех пор она носила, как все другие женщины, саронг, здешнюю юбку, обертывающуюся вокруг талии, и белую блузку кебайя, которую иногда называли на голландский манер баадье. Теперь она уже не могла себе представить другую одежду – саронг был воздушный, а кебайя из такой тонкой ткани, что едва ощущалась на теле. И поскольку ноги буквально плавали от пота в жестких туфлях, по дому и саду она тоже ходила босая.
– …четырнадцать… пятнадцать…
Ида засмеялась, и Якобина приложила палец к губам.
