«Черт побери, — думала она. — Нам ведь, наконец, могли дать два главных приза, как это порой делается на площадке молодняка, чтоб никто не пил с горя цикуту. И для страны было бы почетнее. Он ведь совершенно замечательный пианист, умница, дурак, конечно, но только не в этом смысле. А я ведь как бы за горло всех взяла, напором, дьявольской изощренностью, этой самой зрелостью не по годам, будь она неладна! Может быть, Соболева подразумевала как раз это? Нет, нет, не знаю».
Меж тем Даутов без особой уверенности ходил вокруг рояля, за которым сидела Вера, но говорил неотразимо. О том, что в Норвегии чуть было не застрелился, и это вовсе не из-за близости Гольфстрима, странной энергетики и прочих подобных штук. А из-за ее поразительной, инфернальной холодности.
— Где ты собирался взять пистолет? — с ужасом спросила Вера, ни секундой не сомневаясь, что Рудольф не погиб лишь случайно.
— Да где угодно. Стащил бы у кого-нибудь. Ты интересовалась всеми, всеми без исключения. Кроме меня одного. Немецкий альтист, о, я видел, как ты смотрела на него! Да ты на всех взирала как на потенциальных любовников, друзей, единомышленников, собутыльников, в конце концов. Это просто какая-то страшная месть! В чем я перед тобой провинился? В том, что родился не в Мухосранске, а в Москве, что за инструмент сел четырех лет от роду, что поклонники и поклонницы для меня — это естественная рутина, ерунда и фигня. А тебе, я понял, Вера, важно было стереть меня с этой вот Москвы как с некой карты единственной навек родины, со всеми ее разносолами, и для этого ты избрала идеальное время и совершенный способ. Мне показалось даже, что тебя этому кто-то научил, кто-то недобрый и загадочный. Философия провинции необычайно популярна теперь в Европе. Да и сама Европа совершенно провинциальна. И ты пойдешь по головам к мировой славе, это всем известно. Да бог с тобой, научили тебя некие тайные имиджмейкеры. Золотая линия поведения: нордически строгая, неуклонная, псевдопровинциальная. Ты же просто блеск, жемчужина. А я мужик сиволапый неведомой национальности. Мне нельзя любить музыку, и все. Не моя это эпоха. Мне бы шляпу островерхую, дудочку и в Гаммельн, в Средние века, крыс из города выселять. Ты меня просто сломала. Ни слова, ни движения в мою сторону. И вот это словосочетание «совсем чужие» мне отшибло всякую память. И всякое желание, кроме одного — напиться или похожего — пустить себе пулю в лоб.
Вера слушала все это со страхом, стремительно увеличивающимся соответственно тому, как нарастала страсть в монологе Рудольфа. Даже холодный ум подсказывал ей, что Рудик не слишком загибает.
— Я сопьюсь из-за тебя, Верочка, — продолжал он. — Я таскаюсь по каким-то притонам, пью всякую дрянь, закусываю рукавом. Никогда не думал, что этот процесс может меня увлечь. И сон я вижу один и тот же — как ты жестом кесаря отправляешь меня в львиный ров. А я не Геркулес и не пророк Даниил.
«Старику снились львы, — вспомнила Вера, несколько утомленная похмельной вставкой Рудика. — Свое паденье он, конечно, преувеличивает, но в остальном прав на все сто процентов».
Даутов в запале, в обиде, удесятеренных похмельем или еще черт знает чем, проговорил все то, о чем Вера смутно догадывалась сама. Она сама захлопнула ловушку, в которую почему-то попал однажды Рудик. Стрешнева на что-то обиделась тогда, в мае, заподозрила ли его, просто ли его стало много в какой-то момент.
…Это было как сейчас. Вера занималась в своем любимом кабинете, было уже довольно поздно. На днях должно осуществиться прослушивание, результаты которого давали право на участие в норвежском конкурсе. И, как сегодня, Рудик появился внезапно, как бы материализовался из темноты двойной двери. Тогда девушка впервые заметила необыкновенное влияние на ее игру старинного золотого кольца с александритом, первого украшения из прабабушкиной шкатулки, которое она удостоила вниманием.
Когда зашел Даутов, она внимательно разглядывала туманно-сиреневый камень, приветливо блеснувший таинственной глубиной, в которой зажглась искорка вроде микроскопического трилистника.
«Я знаю, что в глубине этого камня, — весело думала Вера, удерживая кольцо на ладони и не чувствуя его веса, — там мой фирменный звук, благодаря которому я поражу всех своих соперников».
«Звук с косточкой? — Вера вспомнила свою первую учительницу музыки, как та добивалась от нее особенного звучания. — Нет, милейшая Ревекка Германовна. С косточкой бывает только котлета по-киевски. Скрябин — вот кто слышал эти звуки, да только не смог описать это словами, когда попытался — получилась довольно-таки пошлая философия. Звуки приходят из иного мира, оттуда, а доказательством этого служит разве что трилистник пламени в глубине этого камня или в душе музыканта».
Рудик тогда казался особенно нежным, он сочинял смешные, трогательные истории про воображаемых котят ее Штучки, про их общее будущее, что они непременно съездят в Португалию, где служил его отец. Рассказывал про эту чудесную страну, про простых и смелых рыбаков на побережье.
Эти истории смахивали на рекламные статьи в каком-нибудь туристическом бюро, но Вера была счастлива и не замечала, что будущие котята ее Штуки очень похожи на мягкие игрушки, а не на живых зверьков, а пейзажи Португалии мало чем отличаются от приволжских плесов. Да и вообще, приличная доля фальши тогда ускользнула от внимания Веры.
А потом произошло нечто странное. Они были у Даутова, — разумеется, он предложил ей переночевать. А утром ушел, забыв оставить ключ. Вера звонила, поставила на уши всю академию, а Рудик пришел только после прослушивания, на которое она, понятно, не попала. Соболева была вне себя, рвала и метала, но все-таки добилась отдельного прослушивания для Веры, что и спасло ее участие в конкурсе.
До сих пор Стрешнева не могла себе объяснить, было ли это случайностью, рассеянностью, вызванной естественным волнением Рудольфа перед выступлением, или умышленной акцией. Ведь накануне он уговаривал Веру отказаться от участия в конкурсе, аргументируя свою просьбу тем, что она, дескать, слаба здоровьем и такие волнения могут ей сильно навредить. Впрочем, почему-то она отметала первое подозрение, с отчаянной надеждой цепляясь за то, что Рудольф был искренен в своей заботе о ней.
«Сейчас я захлопну ловушку, в которой сама сижу, да все равно. Мне без него так же плохо, как ему без меня».
Вера снова почувствовала себя хорошей девчонкой, простой и легкой, современной, что называется. Шикарный бойфренд бьется в истерике, надобно его пожалеть, приголубить. Действительно, ее и Рудика что-то разъединило на время. Но это же классно. А сейчас они будут любить друг друга с пылом, с жаром. Только не здесь же, не на рояле, в конце концов.
