– У него нет громоздкого багажа за спиной. Никаких разводов, алиментов. Детей от первого или второго брака.
– Идеальный мужчина. И кредитная история у него такая же идеальная.
– Что?
– Но он так и не поладил с Митей.
Проглотив десяток едких комментариев в адрес Павла, я трусливо прикрываюсь медвежонком, хоть дело вовсе не в нем, а во мне. Это меня не торкает в присутствии Паши. Кровь не несется по венам на бешеной скорости. Сердце не подпрыгивает к горлу и не разбухает там до невероятных размеров. Пальцы ног не поджимаются.
– Поладит. Дай ему немного времени.
– Не хочу, мам.
Произношу негромко, но твердо. Не планирую ни на шаг сдвигаться с занятых позиций. Наши с Павлом отношения на паузе. И, чем больше я думаю о новом свидании, тем сильнее мне хочется поставить точку в этом романе.
Не давать никому лишних надежд. Не питать иллюзий. Не использовать не виноватого ни в чем Пашу, как пластырь, наклеенный на не до конца зарубцевавшуюся рану.
– Опять дуришь? Ждешь, что Лебедев кинется разводиться и к тебе прибежит, раз узнал о сыне?
– Мама!
– Что, мама?
– Никита здесь не причем.
– Конечно.
Скептически выдыхает мама и продолжает готовить в кромешной тягостной тишине. Я же торопливо заканчиваю с завтраком, мою тарелку и ретируюсь в душ. Чтобы там встать под прохладные струи воды и смыть с себя весь сумбур, туманящий рассудок.
Пока я ожесточенно тру кожу полотенцем и скручиваю непослушные волосы в тугой жгут, Митя успевает проснуться, налопаться блинов со сметаной и поблагодарить бабушку. Выскочив в коридор, он радостно подпрыгивает и утаскивает меня во двор.
– И все-таки классно, что я столкнулся с Ванькой на тренировке. В школу ходить не надо.
Устроившись рядом со мной в гамаке, натянутом между двух яблонь, заговорщическим шепотом сообщает сын. Я же прячу лукавую улыбку и отрешенно растрепываю его отросшую шевелюру.
Не ругаюсь и не читаю нотаций о том, что нельзя пропускать занятия. Пусть наслаждается беззаботным детством – повзрослеть он всегда успеет.
Болтая обо всяких мелочах с медвежонком, я не замечаю, как пролетает несколько часов и солнце методично приближается к зениту. Дышу полной грудью, наслаждаюсь внеплановым выходным и еле уловимо вздрагиваю, когда вибрирует лежащий рядом телефон.
Отчего-то волна озноба прокатывается вдоль позвоночника. Мурашки организуют бравурный марш. Кровь приливает к щекам.
Так мой организм реагирует на вторжение Лебедева.
Никита: Привет. Как дела? Как Митя?
Кира: Привет. Он в порядке, спасибо.
Никита: Я приеду после шести?
Кира: Нет.
Никита: Маришка по тебе скучает. Спрашивает, когда ты придешь к нам в гости. Ты же не сможешь отказать ребенку?
Кира: Это нечестно, Лебедев.
Нажимаю «отправить сообщение» и никак не могу унять дрожь, поселившуюся на кончиках пальцев. Лихорадочный блеск глаз тоже не получается стереть. Вон даже медвежонок замечает произошедшие со мной изменения.
– Мам, ты покраснела, все хорошо?
– Все в порядке, сынок. Просто немного душно.
Прижимаю Митю к себе и жадно тяну носом воздух. Пытаюсь насытить легкие кислородом и начать трезво рассуждать. Только паника не желает отступать. Липкими щупальцами опутывает мое тело и тянет энергию изнутри.
Что, если медвежонок возненавидит меня за то, что я скрыла правду о его отце? Что, если никогда не простит?
Как махровый мазохист, я медленно но верно убиваю себя этими вопросами. На негнущихся ногах бреду за Митей в дом и ненадолго запираюсь в ванной, залипая на собственное отражение. Из зеркала на меня смотрит взволнованная девчонка с искусанными губами и неровными свекольными пятнами, прилипшими к коже.
– Он поймет. Он умный, взрослый, чуткий. Он все обязательно поймет.
Повторяю несколько раз эту незатейливую мантру прежде, чем вернуться к маме с Митей. Делаю несколько глубоких выдохов, проскальзываю в кухню и спешу занять чем-то руки. Помогаю накрыть на стол, заправляю салат из помидоров и огурцов сметаной, разливаю по тарелкам уху.
Вокруг все такое привычное и родное. Серые полотенца с золотистыми мишками, вышитыми внизу. Веселый сервиз лимонного цвета. Ажурные занавески, сквозь которые в комнату попадает много света. Часы в форме винтажного велосипеда на стене.
Только я теперь другая. Обыденные вещи не приносят покоя. Стандартная схема не срабатывает. А близкие люди и вовсе воспринимаются, как агрессивные раздражители.
– Хоккей – один из самых травмоопасных видов спорта, – облокотившись на спинку кресла, заводит любимую шарманку мама, вынуждая нас с Митей синхронно выпрямиться и, как по команде, вцепиться в ложки.
Раз или два в месяц она завязывает подобный разговор, и сейчас у нее есть весомый повод, чтобы попытаться прогнуть свою линию.
– Кира, дочка, ты ведь знаешь, что спортсмены регулярно получают повреждения? По статистике, приведенной НХЛ, между прочим, у семи из десяти профессиональных спортсменов не хватает хотя бы одного зуба на линии улыбки.
– Мам, никто не делает из Мити второго Овечкина или Малкина.
– А челюстно-лицевые травмы? Рассечения? Переломы? Ты понимаешь, на что способна шайба, летящая на скорости сто восемьдесят километров в час?
– Не преувеличивай, мам. У юниоров она едва ли разгоняется до восьмидесяти. Я не буду забирать Митю из секции, если он сам этого не захочет.
Высекаю твердо и слышу, с каким облегчением выдыхает рядом сын. Отмирает, ерзает нервно на стуле и одними губами произносит едва различимое «спасибо».
Наверное, я иду у медвежонка на поводу, но в моей памяти еще слишком свежи воспоминания о том, как мама запретила заниматься спортивной гимнастикой после того, как я подвернула лодыжку.
– Не отмахивайся от того, что я говорю. Тебя же я как-то вырастила.
– И не стала профессором материнских дел.
Замечаю резонно и прячу нос в миске с ухой. Порой выстраивать границы особенно тяжело. Особенно, если дело касается родных людей и их благих побуждений.
Впервые за много дней стены родительского дома не лечат – угнетают. Настолько, что я неистово подгоняю еле ползущую стрелку часов и успеваю сменить три наряда прежде, чем остановить выбор на легком струящемся платье кремового цвета.
Волосы закалываю в воздушный пучок, как будто я не билась над ним добрых пятнадцать минут. Мажу губы вишневым блеском, трогаю ресницы тушью. И, конечно же, натыкаюсь на маму, складывающую руки на груди.
– Куда собралась?
– Гулять.
Отвечаю небрежно и пулей выскакиваю во двор следом за Митей до того, как мама учинит мне форменный допрос с пристрастием. Перевожу дыхание. Неосторожно грохаю калиткой. И щурюсь от яркого солнца, слепящего глаза.
А за воротами простирается другой мир. С черной знакомой ауди, поблескивающей хромированными дисками. С упоительным ароматом сирени, ударяющим в ноздри. С облокотившимся о капот Лебедевым, насвистывающим какую-то незатейливую мелодию.
Пространство между нами схлопывается с гулким щелчком. Сужается до жалких сантиметров. И я не придумываю ничего лучше, чем пристально изучать Никиту и сглатывать скопившуюся во рту слюну.
В белой тенниске с расстегнутыми верхними пуговицами, в потертых синих джинсах, в светло-коричневых авиаторах он выглядит до безобразия стильно и магнетически. Так, что мне приходится напоминать себе, что передо мной стоит несвободный мужчина, вдребезги расколошмативший мое сердце.
И вовсе он не привлекательный. Посредственный. Чужой.
– Здравствуй, Кира. Привет, чемпион.
Не догадываясь о терзающих меня противоречиях, Лебедев протягивает букет из самых обыкновенных ромашек, обезоруживающе улыбается и словно ждет того момента, когда я заберу цветы и начну отрывать лепестки, бормоча пресловутое «любит – не любит».
– Здравствуй, Никит.
Справившись с хлынувшими сквозь пробоину в плотине эмоциями, высекаю сипло и отмираю, стоит Маришке выскользнуть из машины и двинуться прямиком ко мне.
