В те горькие ночи, когда ты спал рядом, повернувшись спиной, меня преследовал образ мужчины, поднявшегося из-за стола в той комнате. Его лицо, глаза. Глаза, которые видели мой страх, они разглядывали его, как под микроскопом. Этого я не могла ему простить. И еще во мне появилось нечто, похожее на презрение к собственному телу. Может, потому, что оно перестало быть предметом твоего желания. Я научилась существовать вне его, не могла себя оценивать адекватно, полагалась на твою оценку и неожиданно потеряла уверенность. И не оттого, что Марыся спала за стеной. Нас разделяло то, что было у тебя внутри. Я знала: нельзя задавать никаких вопросов, следует ограничиться твоим «нет». А разве у меня был какой-то другой выход? Уйти не могла, без тебя и Михала я бы перестала существовать. Ничто не предвещало, что эта зависимость покинет меня. К этой ситуации очень подходила сказка, которую рассказывал мне отец. Как три тростинки поддерживали друг друга, но когда одну из них сбил ветер, две другие оказались слишком слабы, чтобы самостоятельно выжить. В моем случае было наоборот. Моя тростинка могла жить, только если рядом были две другие. Как-то ночью у меня появилась даже мысль, что задумай я уйти, то Михал ушел бы со мной. Эта мысль, близкая той, которая возникла у меня в деревянном доме, — я не была уверена, что ты останешься в живых после восстания, и тоже подумала о Михале. Не очень стыдилась. Как сейчас… Мне следовало научиться терпеливо ждать. Жизнь поползла медленно, стала серой, как тогда, когда мы не могли быть вместе…
Состояние Марыси ухудшилось, и она перестала вставать с постели. Возникла проблема ухода. На время, когда нас не было дома, мы наняли медсестру, но Марыся плохо переносила присутствие чужого человека. Ты предложил, что возьмешь ее к себе в отделение, положишь в отдельную палату. Ее несчастное выражение лица было тебе ответом. Тогда я решилась поговорить с Товарищем.
— У меня просьба, — начала я. — Хотела бы вернуться на должность переводчика, так как у меня дома трудная ситуация… — Я замолчала, не знала, как говорить о Марысе — то ли «вторая пани докторша», то ли жена моего мужа. — В нашей семье лежачий больной…
Его прищуренные глаза смотрели на меня с участием.
— Ну хорошо, я пойду вам навстречу.
Кончились вскакивания с постели в пять утра и страхи, что можешь опоздать. Шеф этого очень не любил. Сам был невероятно пунктуален, но в его распоряжении машина и водитель. Однако должна признать, что он всегда входил в положение людей и был корректен. Иногда мне случалось сморозить какую-нибудь глупость, он обращал на это мое внимание, но спокойным тоном. Временами мы обменивались парой слов на личные темы. Обычно шеф рассказывал мне о том, как порыбачил или поохотился. Я не знала, есть ли у него семья. Он производил впечатление человека одинокого. Ко мне относился с пониманием, даже по-отечески. Когда был в хорошем настроении, я слышала в трубке: «Соедините меня», а чаще говорил: «Кристина, дай-ка мне того-то». Как переводчица я ему требовалась редко. Иногда присылал за мной ночью машину, хотел, чтобы я срочно перевела ему радиоперехват.
— Слово в слово, учти, — говорил он.
Тебе не нравились мои ночные выезды. Когда звонил телефон, я старалась сама подойти, но иногда ты меня опережал.
— Да, пани Хелинскую можно, — ледяным голосом отвечал ты, подавая мне трубку.
Если бы только знал, как ты обязан этому человеку!
Теперь я могла заняться Марысей, но это ограничивалось только каждодневной суетой при ней. Мыла ее, причесывала. У нее были редкие волосы, через которые просвечивала кожа. Кормила только отварами. Каждая проглоченная ложка была общей победой.
— Ну, последняя, правда последняя, — говорила я сладким, фальшивым голосом.
Так же как и я, Марыся существовала в отрыве от своего тела. Кости, обтянутые кожей, — наследство ужасного прошлого, из которого она не смогла выкарабкаться.
— Они всегда там…
— Кто? — спросила я, но ответа не получила.
Кого она видела там: своих палачей, сокамерников… Мы обе были безнадежно запутаны в своем прошлом. Только Марыся оставила в нем свою женственность, и это не давало ей шанса в жизни, а у меня оно отбирало мое тело, которое было бесстыдно красиво. Не в силах освободиться, я старалась, по крайней мере, закрывать его от нее. Ведь Марыся могла думать, что это груди, до которых ты дотрагиваешься, а это живот, ноги… Я входила в лучшую для женщин пору расцвета, а она, немного старше меня, неотвратимо двигалась к смерти…
Утром, уходя на работу, ты осмотрел ее, и тебе что-то не понравилось. Стал настаивать на кардиограмме. Мы договорились, что в двенадцать за ней приедет санитарная машина. Потом я отправила Михала в школу. Уже в пальто заглянула к ней, подошла поближе, а потом присела на кровать. У Марыси было странное выражение лица. Я подумала, что она боится остаться одна.
— Я только в магазин, — попыталась успокоить ее, — сейчас вернусь.
Но все же решила остаться. Я поняла, что Марыся умирает. Мы обе это чувствовали, молча глядя друг на друга. И мне нельзя отойти даже к телефону. Для всего остального уже не было времени.
— Скоро приедет машина, — проговорила я никому не нужные слова.
Марыся смотрела на меня. Ее глаза, казалось, существуют отдельно от исхудавшего лица. Она чего-то ждала от меня. Может, ей хочется, чтобы я взяла ее за руку. Но она тут же высвободила свою ладонь. До последней минуты Марыся смотрела мне в глаза.
А потом я ходила по комнате и плакала. Мы провели с ней вместе пять лет, нас сблизила общая ситуация. Любовь мужчины и мальчика. Иногда я думала о ней и о себе как о едином целом. Марыся стала самой драгоценной частью меня.
Я позвонила в клинику.
Ты был на обходе.
В кухне натолкнулась на жену портного.
— Что-то не в порядке с паней Марысей? — спросила она, видя мое заплаканное лицо.
Я покачала головой, не хотела ей первой говорить о смерти Марыси. Но и врать не хотела, хотя бы в этом.
— Умерла.
— О мой Бог! — вскрикнула она с преувеличенным страхом. Я уже давно заметила, что выражение простыми людьми страха или боли носят гротесковый характер. Соседка театрально схватилась за голову. Как плакальщица из античной трагедии, подумала я. Но ведь и в нашей жизни не было выхода, точнее, каждый выход — плохой.
— Помогу пани омыть бедняжку, одеть…
Эхом отозвались во мне слова твоей матери, сказанные тогда над рекой: «И та бедняжка Марыся». Мне не хотелось, чтобы ее жалели. Марыся не была бедняжкой. Просто у нее трагически сложилась жизнь.
— Я все сделаю сама, — отказалась я.
