за лишнюю копейку удавится.
— А я ведь ты знаешь, что подумала? Только не ругайся, если что не то скажу.
— Говори, говори, — великодушно разрешаю я.
— Что он, козёл, когда узнал: жених у тебя не бедный, может, так решил бабла срубить?
— Как? Сломанными рёбрами?
— Так Артём ему за то может рёбра и сломал, что тот с него деньги стал просить?
— Тогда легко он отделался, хочу я тебе сказать. Он только заикнётся, и Артём ему все до одной кости переломает за это.
— А Артёма твоего за это посадят. А он, может, на это и рассчитывает. Вот увидишь, ещё денег попросит за то, чтобы заявление в полицию не писать. На нём же всё как на собаке заживает. Ему по морде получать не привыкать. Он помоложе был, так деньги зарабатывал тем, что под машины бросался. И ему платили, чтобы до суда дело не дошло.
— Мам, скажи мне только одно: где ты такого урода нашла, а? — иду я на кухню. Что-то такой у меня зверский аппетит проснулся от этих разговоров.
— У-у-у, девочка моя! Любовь она же зла. А он молодой отчаянный был. Такой засранец, что закачаешься. Вот честно тебе скажу: я этой «Майке с трусами» ни разу не поверила, что он её изнасиловал. Он такой красавец был, ему зачем? На него бабы гроздьями вешались. И она скорее сама ему на шею прыгнула бы, чем он бы пошёл эти «трёшь-мнёшь» разводить.
— Уверена? — усмехаюсь я, закрывая холодильник. Всегда улыбаюсь, как мама «базарить» начинает, когда про свою молодость рассказывает.
— Зуб даю, — смеётся она.
— Мне твои железные зубы ни к чему. Но знаешь, я тут всю ночь проплакала, таким мне всё это казалось беспросветным. А вот теперь кажется, что шито всё белыми нитками. Слишком много желающих было расстроить нашу свадьбу. И зря я на злую судьбу гоню, — наливаю я себе вина. Красного. Я прочитала: можно. — Но, если к этому и правда приложили руку… Клянусь, за эту единственную ночь. За всё, что я передумала и пережила. За мои выплаканные глаза. За его ночь в гостинице. Месть моя будет страшна, — поднимаю я бокал.
— Я верю в тебя, моя девочка. В тебя. В вас! Верю, что всё прояснится и образуется, — неожиданно всхлипывает на том конце мама. — Порвите их всех!
— Спасибо, мам! Я тут винца налила. За тебя! — выдыхаю я, прежде чем сделать глоток.
— За нас! — слышу я, как она там подгоняет Юру, чтобы он налил ей чего-нибудь покрепче. — Танки грязи не боятся, — всегда говорит твой отец.
— Пошёл он в жопу! У нас другой девиз. Не так страшен Танк, как его жена, — не мелочусь я с определениями.
И прощаюсь с мамой до вечера.
Налив себе ещё на глоток, набираю своего Танка.
— А знаешь, ведь ты был прав, — улыбаюсь я, услышав его голос. — Будь мы хоть из одной пробирки — плевать. Все эти ДНК, анализы, тесты. Плевать, Тём!
— И, если ты сейчас откроешь дверь, я даже покажу тебе насколько с тобой согласен, — слышу я не только его голос, но и звук открывающихся дверей лифта.
— Привет! — стоит он в дверях, держа в руках пакет и опустив голову.
Но мне всё равно «можно» нам или «нельзя». Повиснув у него на шее, я ловлю его горячие губы. И никакой другой правды не хочу знать.
Ну, давайте! Покарайте меня! Вонзите стрелу в спину! Испепелите нас, как грешников. В прах. В песок. В пыль. Делайте, что угодно! Только поздно. Где-то там, по другому высшему закону, где не знают тестов ДНК, нас уже повенчали. Нам дали даже больше, чем мы просили. Нас благословили новой жизнью. А это, знаете, не хухры-мухры! Это — позиция! Это — позволение! Покровительство. Защита. Разрешение. Это то, что по всем статьям оправдывает нас, во что бы мы ни верили.
Это сильнее всего. Важнее всего. Ведь это жизнь! И это — любовь!
— Я ни за что бы на этом не остановился, — шепчет Тот Кого Ни За Что Я Больше Не Отпущу. — Но мы не одни.
— Кхе, кхе, — нехотя, но всё же убираю я руки.
— Лана, это Раиса Константиновна, работник ЗАГСА, — представляет он седую женщину, которая вовсе не смутилась, глядя на наши страстные поцелуи, явно повидав на своём веку и не такое.
— А это же… — удивлённо вскидываю я брови, увидев одну из девушек-фотографов с нашей несостоявшейся свадьбы.
— Елена, — улыбается Валька, толкнув её плечом, и получает ответный толчок от этой приятной темноволосой девушки. А потом, по-гусарски резко склонив и подняв голову торжественно представляется сам. — Валентин Воронцов, а также почётный свидетель на вашей свадьбе.
— Где-где? — удивляюсь я, что после «работник ЗАГСа» до меня ещё не дошло что мой Непредсказуемый задумал. И спешно освобождаю проход в квартиру, потому что держат они какие-то коробки, пакеты, бутылки, что явно оттягивают им руки.
— Мы сейчас… э-э-э, — обращаясь к своему Неожиданному, что заходит последним, рисую я пальцами в воздухе круги, имея в виду сразу всё: поженимся, плевать хотим на всех, не будем это даже обсуждать.
— Закончим то, что должны были сделать вчера, — шепчет он, захлопывая дверь. — Если ты, конечно, не передумала.
— Я? Никогда! Но прости, что я засомневалась, — выдыхаю я в его шею.
— Я пытался представить, что проживу ещё день без тебя и не смог. Я кое-как пережил эту ночь. Прости, что я ушёл. Прости, что не сдержался, — вздохнув, смотрит он на разбитые костяшки. — Что всё вышло так, как вышло. Ты была просто охренительна в свадебном платье.
— Прости, что я дрогнула. Что поверила. Что… — отклоняюсь я, чтобы посмотреть в его глаза. — Я не смогу без тебя, Тём. И не хочу.
— И не будешь, — добавляет он. — А всё остальное — неважно.
Его губы тянутся к моим, но я закрываю их рукой.
— Только после свадьбы, — невинно пожимаю я плечами на его печально сложенные домиков брови и убегаю на кухню.
— В общем, это малая часть того, что мы забрали с праздничного стола, — вручает мне Ленка, худенькая спортивная улыбчивая девочка с карими глазами, пакеты. — А это — торт. Верхушка, — ставит на стол коробку.
Валентин разбирает запас спиртного. А тот, кто всё это устроил уже что-то жуёт, рассматривая сахарную статуэтку жениха и невесты на торте.
И пока я спешно, нет, не надеваю платье, накрываю на стол: открываю все эти контейнеры, развязываю пакеты, что они припёрли, под чутким Ленкиным руководством нарезаю фрукты, даже кромсаю покусанную
