— Да не, у меня не получится…
— Получится. Обязательно.
Ваня смотрит на меня, потом на карандаш в своих пальцах…
И нерешительно проводит грифелем по белому листу…
— Смотри, если карандаш ставить прямо, то линия получается вот такой, а если чуть набок…
— Ага… Сейчас…
Мы сидим, склонившись к блокноту и совершенно потеряв счет времени.
Ваня с увлечением рисует, а я с не меньшим увлечением наблюдаю за ним и помогаю. И ловлю себя на мысли, что ужасно скучаю по преподаванию. Оказывается, мне этого безумно не хватает: вот этих неловких движений, первых штрихов по белому листу, горящих глаз, когда начинает получаться, улыбок от осознания своей способности творить, выстраивать на холсте новый мир, подвластный только своему создателю.
— Нет, попробуй вот так.
— Но тогда не получится…
— Получится.
— Да блин!
— Спокойней… Вот так. Можно пальцем. Смотри…
— Ага…
— Иван!
Мужской голос вырывает нас с Ванькой из маленького мира, одного на двоих, заставляет вздрогнуть.
Мы синхронно поворачиваемся, и я чувствую, как сердце в испуге замирает.
На крыльце стоит Тагир Хазаров, отец Вани, и смотрит на нас.
И почему-то мне кажется, что ему не нравится то, что он видит.
Глава 26
Я торопливо поднимаюсь, Ваня встает следом, но тут же делает шаг вперед, вверх по ступеньке, и оказывается выше меня ростом! И явно не уже в плечах. Я подмечаю этот факт с невольным удивлением, думая, что это современные мальчишки такие рослые, или просто я — мелкая?
У Хазарова в любом случае позиция самая выгодная: он стоит наверху, смотрит на нас словно свысока, и взгляд его выдержать непросто. Я думаю, что Аня, судя по всему, человек недюжинной силы воли, если умудрилась отстоять у него сына, да еще и дочь ему родить… Хотя, для второго особой силы воли не нужно, Тагир Хазаров не выглядит человеком, которому можно отказать… Они оба, и он, и его соратник Каз — явно не те, кому способно противостоять большинство людей… И Аня тут, похоже, редкое исключение.
А я — нет.
Иначе бы не было дамоклова меча сегодняшнего свидания, и не тряслась бы я осиновым листом при одной мысли об этом.
— Привет, — Ваня спокойно встречает изучающий взгляд отца, — мы тут рисовали.
— Привет, — здоровается Хазаров, смотрит на блокнот и карандаш в руках сына, переводит взгляд на меня, и я выдвигаюсь вперед, потому что как-то стыдновато прятаться за спиной двенадцатилетнего мальчишки, — рисовали?
— Да, — кивает Ваня, — Маруся меня учила.
— Маруся? — чуть прищуривается Хазаров, и я немного бледнею под сканом его глаз, — вот как?
— Да, — отвечает Ваня, — глянь, я ворота нарисовал.
— Ворота… — Хазаров принимает от сына блокнот, рассматривает сначала мельком, судя по всему, не особенно рассчитывая увидеть что-то интересное, а затем уже более внимательно, изучает, бросает взгляд на исходник, затем опять на лист, после этого — на сына, и, наконец, долгий, изучающий — на меня. Молчит, а затем принимается листать блокнот, не спрашивая разрешения, разглядывает многочисленные наброски, многие из которых так и не оформились в полноценные работы.
Я, забыв о том, что можно запретить, возмутиться досужему интересу, отслеживаю, как его пальцы двигаются, медленно переворачивая лист за листом, вспоминаю, что я там накидывала. Упавшая ветка. Рыжие лиственичные иголки и проглядывающую сквозь них зелень травы. Витраж в круглом слуховом окне старинного вокзала. Заброшенная церковь. Глаза мужчины, с насупленными бровями и такими приметными смешливыми морщинами в уголках. На этом моменте меня обдает диким жаром сначала, а затем холодом. Я и забыла, когда умудрилась это набросать. В каком коматозе была? Ужас какой… А если узнает?
Я напряженно жду вопросительного взгляда, удивления, насмешки даже… Но Хазаров молча переворачивает лист, лицо его вообще не меняется, все такое же жесткое и мало эмоциональное. Выдыхаю. Не узнал. Наверно… Надеюсь.
Хазаров опять изучает рисунок сына, внимательно, даже, кажется, чуть-чуть пальцем большим ведет по линиям, и Ваня предупреждает:
— Осторожно, грифель мягкий, размажешь…
— Хорошо, — кивает Хазаров, убирая палец, возвращает блокнот сыну, — ты помнишь, что тебе на тренировку?
— Да, — мне кажется, что Ваня ждет каких-то слов от отца, комментария своей работы. Да я и сама жду, волнуюсь даже. Хорошо? Плохо? Понравилось? Нет? Почему Хазаров вообще никак не комментирует рисунок? Ведь очевидно же, что Ване это необходимо! Но Хазаров молчит, смотрит на часы, и Ваня, через малюсенькую, заметную, наверно, только нам с ним паузу, продолжает, — но у меня еще есть время…
Затем он тоже смотрит на умные часы на запястье и кривится:
— Блин…
— Опоздал, да, — кивает Хазаров, — поехали? Артем подождет тебя.
— Аленку же ты забрал? — спрашивает Ваня, снова становясь самим собой, веселым и чуть нагловатым подростком, словно и не было этого мальчика, с горящими от увлечения и интереса глазами и таким волшебным лицом творца. Мне даже чуть-чуть жаль подобной метаморфозы, словно что-то сейчас умирает внутри, без возможности возрождения.
— Да, — кивает Хазаров, — она в машине, Аня сейчас с ней.
— Отлично, — радуется Ваня, — а то я так с ней и не увиделся, специально ведь после школы зарулил, искал ее, а тут Марусю увидел…
— Хорошо, — сказал Хазаров, — иди тогда к машине, я сейчас.
Ваня уходит, предварительно отдав мне блокнот и карандаш, я растерянно принимаю, прощаюсь с мальчиком.
И жду, пока за ним и его отцом закроется дверь. Вот только у Хазарова, похоже, другие планы.
Он смотрит на меня изучающе, прикуривает, щурится чуть-чуть, и мне становится не по себе от этого изучающего взгляда.
— Санитарка, уборщица… — начинает Хазар, — художница… Не много для одного человека?
— В самый раз, — я невольно задираю подбородок, хотя страшно, очень страшно. Он давит своим безэмоциональным голосом, своим взглядом тяжеленным, словно бетонная могильная плита. Хочется склонить голову под этим давлением, попытаться избежать его.
Но я почему-то лишь выпрямляюсь и смотрю ему в глаза.
Исковерканная психика дает о себе знать. Я инстинктивно пытаюсь противостоять теперь любому давлению. Даже тому, что лишь у меня в голове есть.
— Наглая, — неожиданно усмехается Хазар, — ну хорошо… Моему сыну понравилось рисовать. Не то, чтоб я был рад, но почему нет, если нравится. Будешь его учить.
И вот тут я теряюсь.
Даже не столько от самих слов, сколько от интонации, в них заложенной. Меня не спрашивают сейчас. Меня уведомляют. Не интересуясь тем, согласна ли я, есть ли у меня на это время. И моими верительными грамотами, дипломом и прочим тоже не интересуясь.
— Подожите, — хмурюсь я, пытаясь правильно сформулировать вопрос, — а с чего вы взяли, что я… могу?
— Законченное высшее, художественный факультет Карийского университета, лауреат нескольких вполне престижных выставок… Мне продолжать? — перечисляет хазаров вехи моей биографии, давая понять, что все досье уже изучено, и вся нужная информация из него проанализирована.
И вся я — как на ладони.
От ощущения просвечивания своей жизни этим рентгеном становится не по себе, но я стараюсь не выдать своих эмоций.
Смотрю на Хазарова, затем киваю.
— Можно не продолжать.
— Тогда моя помощница скинет тебе завтра график занятий с Иваном.
— Я еще не согласилась.
Хазаров, уже к этому моменту отвернувшийся и сделавший шаг к двери, разворачивается обратно, смотрит на меня, и я, с некоторым удовлетворением, наконец-то наблюдаю на его лице эмоцию. Легкое удивление.
— Десять за урок, — спокойно говорит Хазаров.
— Что?
— Пятнадцать.
— Тысяч? Рублей?
— А ты хочешь доллары?
— Эм-м-м…
— Завтра тебе скинут график.
