Ее губы беззвучно повторили это слово, потом она переспросила вслух:
— Кошмарами?
— Да, мисс Троттер, кошмарами. Первый из них я испытал, когда находился в интернате. Я поднял на ноги весь дортуар[2] своими воплями: мне приснилось, что я весь перемазан какой-то слизью, и по мне ползают лягушки.
Она слушала серьезно и внимательно, в ее глазах появилась тревога.
— Мальчики чуть не начали выпрыгивать из окон, — продолжал Мэтью. — Они решили, что у нас пожар. Но в Техасе было еще похлеще. Представьте себе: полный дом мужчин, каждый из которых за свою жизнь успел побывать не в одной переделке, но уж если я ору, так я ору — они все до одного повскакали и схватились за свои ружья и револьверы. Они подумали, что это индейцы угоняют их лошадей. Представьте себе: десяток мужчин в одном нижнем белье выскакивают из дома в темноту. А ведь это был первый раз за несколько месяцев, когда они сняли верхнюю одежду!
Тилли смотрела на него, а он смеялся, запрокинув голову. Тревога исчезла из ее глаз.
— Вы преувеличиваете, — сухо заметила она.
Мэтью перестал смеяться, пристально посмотрел на нее, потом ответил уже серьезно:
— Да, пожалуй — немного. Но что касается кошмаров — это правда. У меня действительно бывают кошмары, Троттер, — с тех самых пор, как вы сунули мне лягушку за шиворот. И всегда, всегда о лягушках: больших, маленьких, гигантских. И все они ползают по мне и пачкают меня своей отвратительной слизью.
— Нет! — Она даже подалась назад. — Только не говорите, что это я виной тому, что у вас бывают кошмары.
— Но ведь это правда: за них я обязан вам.
Она откашлялась и облизала пересохшие губы:
— Но в таком случае у меня тоже должны были бы случаться кошмары: ведь вы сунули лягушку мне в постель.
— Да, я это сделал. Но ведь вы были тогда взрослой девушкой — вам было шестнадцать, а я был всего лишь десятилетним мальчишкой, и притом весьма впечатлительным, легкоранимым.
Склонив голову на бок, она в упор взглянула на него.
— Легкоранимым? — повторила она, и почувствовала, что говорит тоном и словами Бидди, когда закончила: — Ну, если вы были легкоранимым ребенком, тогда я — Папа римский.
Мэтью снова рассмеялся, но на этот раз негромко, продолжая смотреть на нее, потом спросил:
— Почему вы думаете, что я был таким уж чертенком?
— По-моему, вы таким родились.
— «Такими» никто не рождается. Я думал, вам известно это — среди прочей премудрости, почерпнутой вами у покойного мистера Бургесса. Это окружающая нас обстановка, условия жизни делают нас такими, какие мы есть. Мы жили в одном доме с матерью, но я виделся с ней минут по пять в день — не более, и так было день за днем, год за годом. Даже до того, как она улеглась на свой диван, я не помню, чтобы когда-нибудь видел ее дольше. Я не помню, чтобы она меня обнимала. Не помню, чтобы когда-нибудь ощущал ее любовь. И никто из детей не чувствовал этой материнской любви, но я был ее первенцем. Я таил злобу на других, хотя и знал, что никто не получает от нее больше, чем я. Если бы я рос в доме вашей Бидди, которая, судя по всему, без памяти любит вас, а вы ее, уверен, я был бы гораздо более счастливым человеком. У меня не было бы причины вымещать свою обиду на ком бы то ни было. А я вымещал — подстраивал всякие пакости нянькам и горничным, а мой отец приходил и грозился выпороть меня. Он так никогда и не выпорол меня. А я мечтал, чтобы он сделал это, ведь тогда я бы знал, что кое-что значу хотя бы для него. Я любил отца. Вы знаете об этом, Троттер?
Она заколебалась прежде чем ответить:
— Что ж, вы выражали эту любовь довольно своеобразно. Вы покинули отца задолго до его смерти. Могли хотя бы иногда навещать его.
— Я не был нужен ему, Троттер. Единственный, кто был ему нужен, — это вы, и вы у него были.
— И поэтому вы… вы ненавидите меня?
— Кто сказал, что я ненавидел вас?
— Вы показывали это всеми возможными способами во время ваших кратких визитов в Мэнор, а сейчас я что-то не заметила, чтобы ваше пребывание за границей что-либо изменило в этом смысле.
Он, потупившись, посмотрел на свои руки, лежащие на коленях, и тихо проговорил:
— Мне жаль, если вы так считаете. Но вы правы отчасти, я и в самом деле ненавидел вас. Что же касается того, что мое поведение по отношению к вам якобы не изменилось, боюсь… боюсь, мне пришлось бы слишком многое объяснить вам, чтобы вы поняли, и это никак не связано с моим пребыванием за границей. Но все-таки, в одном вы ошибаетесь. О… — Мэтью тряхнул головой, — сейчас не время разбираться в причинах и мотивах чьего бы то ни было поведения. Мне только хочется сказать… — Теперь он смотрел ей прямо в глаза, а его рот изогнулся в иронической усмешке. — Никто, ни один человек, будь он англичанином, ирландцем, шотландцем, валлийцем или кем угодно, проведи он три года в любом из американских штатов, особенно в Техасе, не сможет остаться таким же, каким был, или — позвольте особо подчеркнуть — сохранить утонченность манер. Америка — это другой мир. Хотя люди, которых встречаешь там, в основном выходцы отсюда. Но хватает одного поколения, чтобы превратить их практически в новых людей. Они вцепляются в жизнь мертвой хваткой или — на что способны лишь немногие — сами планируют ее. Они не такие, как здешний народ. Я думаю, что и сам уже стал другим. Во всяком случае, Джон это заметил. — Мэтью встал и подошел к огню. — В этой стране жизнь течет так медленно, что кажется, будто даже лошади здесь бегают не так быстро, как там. — Он хмыкнул, глядя на Тилли через плечо. — Помню, как-то раз я был на охоте. Мы выехали из ворот, проехали через поля, миновали лес. Мы скакали, вопя и улюлюкая, а мне все время казалось, что мы стоим на месте: единственное, что я мог видеть перед мордой моей лошади, — это равнина, равнина, бесконечная равнина, простирающаяся на десятки, сотни, тысячи миль. Одна только равнина, за пределами которой нет никакого иного мира, такая вечная и бесконечная, как небо над ней. То, что они там называют городом, — не более чем отметина от упавшего с этого неба метеорита. О Господи, Господи… — Мэтью опустил голову и рассмеялся. — Похоже, душа мистера Бургесса все еще витает здесь: ведь именно в таком тоне он всегда рассказывал об Америке, верно?
Повернувшись спиной к печке, он стоял, глядя на Тилли, а когда перевел глаза на ребенка, тот захныкал и завозился во сне. Тилли встала, взяла малыша на руки и, поддерживая под спинку, подняла так, чтобы его личико оказалось на уровне лица Мэтью.
На миг ей показалось, что молодой человек отвернется; она увидела, как на скулах у него заходили желваки. Но она ждала — ждала молча. И Мэтью заговорил первым:
