Внешне взрослость ее никак не проявлялась. Выглядела она замечательно, благополучно. А разве могло быть иначе?
Благополучной, цветущей, всегда свежей выглядела и новая ее подруга.
Она жила неподалеку от бабушки, в красивой вилле с большим садом. Когда Света приезжала на озеро Комо в гости, бабушка всегда говорила, указывая правой рукой на один из соседних домов:
– А вот там живет моя Люба. Надо вас познакомить.
Света даже не реагировала на имя Люба, как на русское. Итальянцы такими смешными именами, бывает, называют своих детей. Однажды она услышала, как на ресепшин отеля портье подзывает:
– Катьюша! Катьюша! Иди сюда, тебя ждут!
– Как-как зовут девушку? – не поверила Света своим ушам.
– Катьюша, – повторил портье.
– Но это русское имя. И оно неполное. Полное – Екатерина.
Портье удивился:
– Неужели Екатерина? А у нас это совсем иначе. Ну, есть же такая песня «Катьюша». Вот родители дочку и назвали. Разве неправильно?
– Раз назвали, значит, теперь правильно, – засмеялась Света.
Поэтому, когда бабушка произносила это свое «Льуба», Света была уверена, что имя это – продукт очередного родительского чудачества неискушенных итальянцев.
Оказалось – нет. Оказалось, «ее Люба» – самая настоящая русская, москвичка, волею судьбы занесенная в чужую сторону.
– Вот, Люба, я привела к тебе мою дорогую невестку, жену нашего малыша, – так Света была представлена хозяйке прекрасного дома, когда та вышла их встретить.
Они, едва взглянув, поняли: свои. И потянулись друг к другу.
Люба жила одна. Сын уехал в город. Муж…
С мужем она виделась… Говорила…
Ах, знала бы только Светочка, как и о чем беседовали они с мужем…
Такое разве перескажешь…
– И ведь сколько пришлось ждать, пока ты пришел! Что ты думаешь: перевел деньги, как собаке старой кость кинул, чтоб с голоду не сдохла, а тридцать лет жизни – псу под хвост, как не бывало. И можно не видеться. И не вспоминать. У тебя все в порядке. Новая молодость, новые планы. Другая жизнь… «Другая жизнь», помнишь Трифонова роман? Но она там, героиня главная, по мертвому убивается. А ты жив. И ты близко. И нет тебя.
– Не плачь, Любочка, я же здесь.
– Здесь, как же. И отстраняешься, отворачиваешься, как нет тебя. Я и лица твоего не вижу. Господи, какие у тебя тени под глазами! Что же это Сесилька твоя думает, начхать ей на тебя совсем? Ты же пашешь как проклятый, диск за диском, гастроль за гастролью. Она, может, краса твоя заморская, думает, дирижер – это просто: вышел во фраке, руками помахал… физзарядка такая. Сказки Венского леса. А что у тебя гипертония, и кризы бывают? Знает она это? Да ты ей, наверное, и не сказал. Эх ты… Петушок – золотой гребешок. Но она сама должна увидеть, понять. В этом любовь… Счастлив ты, в общем?
– Я думал, она мое спасение… Мне так казалось… Я был уверен…
– От чего спасение? От чего спасение, можешь ты мне объяснить, от чего и кого вы спасаетесь, когда молодых подбираете? От себя не убежишь, от старости не убежишь. Счастлив… Все верят, ага. А со мной, значит, был несчастлив. И сын гениальный, красавец – несчастье. И дом наш с тобой, о котором столько мечтали, – несчастье. И то, что всю жизнь я тебе как раба была, служила верой и правдой, себя не помня, – несчастье, да?
А она кровь твою пьет, деньги из тебя тянет, последние твои соки из тебя выжимает – вот это большое человеческое счастье. Жар-птицу поймал, да?
Только знаешь, это мы, русские бабы, все терпеть готовы, все простим, а эта твоя зараза итальянская – не волнуйся – оперится сейчас благодаря тебе и найдет себе молодого, и будет тебе ветвистые рога наставлять. Рожищи, какие оленю и не снились.
Нет-нет… Не уходи. Я больше не буду плакать. А то из-за слез мне и не видно тебя совсем. А я все посмотреть на тебя мечтала. По телевизору только спину твою вижу и руки. У Мишеньки твои руки. И держит их сын, как ты.
– Не грусти обо мне, Любочка.
– Ты сам-то понял, что сейчас сказал? Не грусти! О тебе не грустить… Скажи, кто меня заставил все бросить: дом, родных, друзей? Работу свою. Тебе же не жилось там, дома. На свободу рвался. Все твердил как заведенный: «Вот вырвемся, тогда заживем. Для умного человека весь мир – родина».
Ну, вот ты у нас умный. На всех языках говоришь свободно. А я вот не умный человек. Ну, не дано, что поделаешь. Мне теперь даже поговорить не с кем. Мычу, как дебилка, в магазине, хорошо, уже все меня знают, привыкли, понимать научились. «Коме стай?»[9] – говорят. «Где марито?»[10] – спрашивают. А я молчу, не понимаю, мол. А что мне им отвечать? «Мио марито э джа спозато![11] На новой молодой молье![12] И трента аньи[13] – тю-тю».
А знаешь, тут и у меня ухажер завелся. Я иду на почту, а дядька один бородатый, видный такой, говорит: «Кэ белла синьора»[14]. И дальше по-немецки заговорил, решил, что я немка. Меня ж они все за немку принимают из-за волос светлых. Вот бы уж папа мой порадовался! Он немцев этих косил на войне только так, а дочка его должна за честь считать, что ее за немку принимают. За цивилизованного, стало быть, человека. Мы же, кто из России, дикие все, смердючие. Сами себя обосрали перед всем миром, а теперь ходим, глазки опустили: звиняйте нас, люди добрые, сами мы не местные, а откудова, получается, уж и не припомним: то ли мы немцы, то ли скифы, то ли вообще инопланетяне. Поможите разобраться…
– Ты все та же, Любочка. Ничуть не изменилась. Ты и есть белла синьора. Я так хочу, чтоб тебе было хорошо! И я помню тебя.
– Ну, что ты там шепчешь? Я тебя еле слышу. Ты подними голову, посмотри мне в глаза. Я хочу глаза твои любимые увидеть. Родные мои глаза.
Помнишь, как нам тяжело было расставаться? Ты на гастроли уезжал в какие-нибудь Фунякинские Задворки, а я с Мишкой маленьким тебя ждала. Спать ночью не могла. Не дни, часы считала. Ты приезжал, а я волосы твои нюхала. У вас с Мишенькой волосы одинаково пахли. Солнышком.
Сейчас Сесилька твоя тебя чем-нибудь французским брызгает. Чем от тебя пахнет? Не разберу. Эх, фикус ты мой заморский…
Ну, подожди, не уходи еще. В кои-то веки… С Мишей не поговоришь. Он сейчас, как ты, весь в музыке. И дома-то не бывает. Сам знаешь, даже спальни у нас на разных этажах. Какую домину огроменную купили! Зачем она нам? Это когда ты был с нами. Тогда размеры дома не пугали. Гости, приемы…
Миленький ты мой… Ты мне недавно приснился, как мы с тобой в горах гуляем. Высоко-высоко зашли, ящерицы бегают, солнце печет, ты прилег на травку и говоришь: «Ложись рядом, я устал, отдохнуть хочу». А я не ложусь: вспомнила во сне про Сесильку. Что уж теперь, думаю. Душу только травить. И вдруг смотрю: ты весь такой прозрачный стал и постепенно в воздухе растворяешься. И воздух этот такой теплый, он гладит меня по щеке, и я почему-то знаю, что это ты.
