– Расскажи мне еще об Ирине, – просила его она после того, как услышала историю про драгоценности Малинских. – Расскажи, как ты любил ее.
– Я любил Ирину, – начал Амадеус, – всей своей душой, каждой ее крохотной частичкой. По правде говоря, думаю, я ее обожал – а это не самый мудрый и безопасный путь любви. Но Ирина дарила мне в ответ даже больше, чем я мог дать ей, и дала мне счастье верить, что меня тоже обожают.
Хотя он охотно говорил об Ирине, он редко когда открыто пускался в разговоры о глубокой насыщенности и стремительности их романа, о силе их чувств. Но теперь, видя рядом с собой Зелеева и своего сына и внучку, он начал говорить прямо и очень откровенно – словно отпирая свое замкнутое, полузабытое сердце, и вся его любовь, все обожание, боль и горе хлынули из него – как полноводный Иринин водопад.
Никогда еще Магги не слышала такой романтичной, такой трагичной и прекрасной истории, не видела ничего великолепнее и трогательнее, чем эта скульптура, которую создали двое мужчин во славу женщине.
– Может, – рискнула она как-то сказать, – если б ты объяснил все Оми, она смогла б тебя лучше понять.
Ей всегда было больно слышать, как они говорили об Амадеусе, называя его Schwarzes Schaf.[19] Ей ответил Александр.
– Если б моя мать узнала, что они делают с драгоценностями, или что на пять лет двое мужчин ушли от мира, вкладывая всю свою душу и жизнь в произведение искусства – и только во имя любви, думаю, она постаралась бы упрятать моего отца в психушку.
– Может, она и Эмили и теперь не прочь сделать это, если узнают, – спокойно вмешался Зелеев.
– Я никогда им не скажу, – твердо ответила Магги.
– Мы это знаем, Schätzli, – сказал Александр. – Иначе Опи никогда бы не доверил тебе свою тайну.
Магги повернулась к Зелееву.
– Расскажите мне побольше о старых временах – когда вы жили в России и были с ней друзьями… и о Доме Фаберже…
Словно завороженная, она слушала несколько часов. Хекси заснула у нее на коленях, а рядом с Магги сидели трое мужчин, которых она считала своей единственной семьей. И Магги попала под странное обаяние Ирины Валентиновны, которая даже сейчас, спустя тридцать лет, заставляла сиять глаза Амадеуса и Зелеева, когда они говорили о ней. Зелеев продолжал бесконечные истории о Петербурге его юности – потом, когда устал и стал немного грустным, – о потекших вслед за этим годах, которые он провел в Париже и Женеве, и месяцах, которые прожил в Лондоне и Берлине, и Амстердаме, великих городах Европы, где промышленные ювелиры и коллекционеры продавали и покупали драгоценные металлы и камни, и фантазийные миниатюры…
– Париж – из них самый великий, – говорил он своим слушателям. – Как говорил Гюго, Париж – это крыша человечества. Человек может там чувствовать себя влюбленным, даже если он совсем один.
– Так вы теперь там живете? – спросила его Магги.
– К несчастью, нет, – ответил с сожалением Зелеев. – Я должен жить там, где найду наилучшую работу, а на сегодняшний день это – в Женеве. Хотя я чувствую, что никогда – и боюсь, что чутье меня не обманывает, – никогда я не создам ничего даже равного тому, что мы создали здесь, в этом маленьком доме.
Как всегда, когда Магги была в доме дедушки, ее поощряли петь в той манере, за которую преследовали в Доме Грюндли, и Зелеев научил ее своей любимой песне – «Жизнь розы», и Магги она сразу же полюбилась. Она быстро ее запомнила – потому что способности к музыке и поэзии далеко превосходили ее прилежание в школе, где она чаще всего скучала и чувствовала себя раздраженной. И хотя она была еще такой юной, ее роскошный, с приятной хрипотцой голос произвел сильное, захватывающее впечатление на троих мужчин и заставил бледные, золотисто-рыжие волоски на руках Зелеева буквально подняться.
– Посмотри, что ты наделала, – он показал ей, вызвав у нее озорной смешок. – Это дано только великим певцам, Магги. Ах, ты еще и смеешься! Ну, смейся, смейся, и смущайся, ma chère… но мое чутье – тонкая штучка, и оно не врет, а реакция на звуки – чисто инстинктивная и верная.
– Вы думаете, я правда смогу стать певицей? – спросила она, неожиданно совсем застеснявшись.
– Ты – уже певица, – доверительно сказал Зелеев. – Но при правильном обучении и тяжком труде ты заставишь слушателей повскакивать со стульев.
Он помолчал, а потом посмотрел на Амадеуса.
– Знаешь, mon ami, иногда она напоминает мне нашу Ирину Валентиновну – ты не знал ее в юности, когда она вся дышала здоровьем. У них обеих – одна и та же свежесть души.
Александр обнял свою дочь, ничего не говоря, и Магги прижалась к нему в ответ, наслаждаясь его близостью, хотя и ощущала странную, скорбную дрожь в его теле, с болью сознавая, что через несколько коротких дней, а может – часов, они расстанутся опять.
– Париж… – начал опять мечтательно Зелеев. – Вы должны побывать в Париже, Магги, поехать туда – в один прекрасный день, так, как сделала она. Этот город заставляет сиять даже уродство. Они понимают там красоту и талант – именно они придумали радости жизни. Если вы попадете в Париж, Магдалена Александровна, я думаю, вы покорите его, ослепите его своим блеском.
И она ему верила.
Прошло два года. За это время Магги ездила в Давос бессчетное множество раз, и всегда эти поездки были счастливыми – драгоценные дни, и Александр всегда приезжал к своему отцу и дочери. Но Магги так и не узнала правды о том, что же произошло той ночью, и со временем мучительность этого желания немного притупилась, потому что у нее по-прежнему был ее папочка, и их тайная, хотя и недолгая, жизнь вместе в доме в горах, в конце концов, была всем, что имело значение для нее в этой жизни.
Но зимой 1955-го, когда Магги было шестнадцать, на Давос свалились обильные и почти непрекращающиеся снегопады, и дорога, ведущая к деревянному домику, была завалена снегом. В Цюрихе Магги, Руди, Хильдегард и Стефан заболели гриппом, и хотя Магги почти уже выздоровела, Эмили не собиралась позволять ей навещать дедушку, пока погода не наладится, и вся семья не поправится.
Магги чувствовала себя, словно зверюшка в клетке, в доме Грюндли, пропитанном запахами Kamillentee[20] и эвкалиптового масла. Она очень волновалась за дедушку, который сам казался больным, когда она видела его в последний раз, и она горевала об утраченной возможности быть вместе с отцом. Она так надеялась увидеться с ним на Рождество, думая, что ей удастся отделаться от семейных торжеств и поехать в Давос. Но с тех пор, как ее мать и фрау Кеммерли стали зависеть от ее помощи – нужно было Магги ухаживать за Руди и бабушкой, чтобы Эмили могла всецело посвятить себя мужу, – нечего было и мечтать о том, чтобы попасть в горы до наступления Нового года.
