Приближаясь к вилле профессора, он еще некоторое время колебался, но это быстро прошло. Был уже вечер, и он надеялся увидеть освещенные окна, но вилла была погружена во мрак. Он стоял у калитки и долго прислушивался, прежде чем нажать кнопку звонка. Среди царившей вокруг тишины он услышал звонок внутри дома. Подождав несколько минут, он позвонил снова, еще и еще раз. Внутри или спали, или никого не было.
В этот момент он увидел висевшую на калитке табличку. Зажег спичку и прочитал: "Вилла сдается с сегодняшнего дня".
Догорающая спичка обожгла ему пальцы, но он даже не почувствовал этого. Молнией промчалась мысль:
— Уехал. Уехали вместе…
На следующее утро он снова отправился туда. В саду перед виллой какой-то человек перекапывал грядки. Не много он сумел узнать у него: вилла, действительно, сдается, потому что профессор Вильчур выехал.
— Когда профессор уехал?
— Ну, четырнадцатого.
Дата совпадала с датой отъезда Люции.
— Рано?
— Ранним утром.
— И вы не знаете куда?
— Откуда же я могу знать? Если кто и может знать, так это только Юзеф. Он провожал пана профессора на вокзал.
— А где же этот Юзеф?
— Тоже не могу вам сказать этого. Закончилась его служба здесь, значит, служит где-то в другом месте. Мне не говорил где. Но подо-
ждите… Сейчас, сейчас… На Тамке у него есть родственники какие-то, а у них прачечная. Так, может, вы у них что-нибудь узнаете.
На Тамке было несколько прачечных. Обходя каждую по очереди, наконец, добрался до нужной. Она принадлежала как раз тетке слуги профессора Вильчура. Толстая краснощекая баба с маленькими сверлящими глазками приняла Кольского неприветливо.
— А что вам нужно от него?
— Я хотел с ним встретиться, — пояснил Кольский.
— Вы что, из полиции?
— Ну, что вы!
— А может, место хотите предложить? Если так, то поздно: мой племянник уже нашел место и до сентября он занят. Если хотите, можете оставить адрес, в сентябре он вас найдет.
— У кого он работает? Вы можете дать мне адрес?
— Этого я не знаю. Говорил только, что на какой-то корабль стюардом пошел.
— На корабль… Хм… А вы не помните, не вспоминал ли он о том, куда уехал профессор Вильчур?
Женщина пожала плечами.
— А чего это он будет мне о таких вещах говорить? Откуда я могу знать?
— Извините. — Кольский откланялся и ушел.
Итак, пропал последний след.
В тот же вечер Добранецкие устраивали прощальный прием, на который был приглашен и Кольский. Пани Нина выезжала на лето за границу, как говорила, для восстановления здоровья. Она цвела. Оживленная, веселая, остроумная и привлекательная, она фланировала от одной группы гостей к другой.
Увидев Кольского, одиноко стоящего у дверей будуара, она взяла его под руку и увела на балкон. Ей уже были известны от мужа подробности его переживаний. Он показался ей сейчас более интересным и более привлекательным, чем прежде. Очарование романтизма всегда побуждало ее к завоеваниям. Этот молодой доктор, влюбленный в коллегу, которая бросила его из-за старого профессора, мог заинтересовать ее как сложная для завоевания позиция, хотя она всегда его выделяла.
— Я надеюсь, что вы не сочтете меня бестактной, — начала она, — если я признаюсь вам, что догадываюсь о причине вашей грусти?
Он ничего не ответил.
— Может быть, я неудачно выразилась. Вы определили бы это более значительным словом, правда?.. Подавленность, а может быть, даже отчаяние или трагедия?.. Я понимаю вас. У меня когда-то тоже была несчастная любовь. Я знаю, как переживаешь в эти дни. Тобой владеет такое чувство, будто висишь над пропастью, правда?
Ее мягкий, ласковый голос и сердечность создавали впечатление искреннего сочувствия. Воздух был напоен запахом сирени, пышно разросшейся возле особняка. Легкое дуновение ветра приносило из парка новые запахи. Весна в Фраскатти стояла в полном разгаре. Был теплый вечер.
— Правда, — ответил Кольский.
Опершись о балюстраду, она продолжала:
— Я помню, что тогда тоже была весна. Я сидела здесь же, на этом же балконе, когда мне принесли письмо. Письмо от него. Как чудовищно холодны такие письма! Держишь в руке, точно кусок льда; они обжигают своим леденящим холодом. А в них банальные, правильные, вежливые слова, поставленные в ряд, как разодетые лакеи с неподвижными лицами. Что весьма сожалеет… что обстоятельства… что долг, что не может лично, потому что внезапно появилась необходимость… А из этого всего проглядывает одно убийственное "не люблю", одно безжалостное "бросаю"… И зачем тратить столько ненужных слов, столько отшлифованных фраз! Она сделала паузу, а потом добавила:
— Вы не можете себе представить, как я была несчастна…
Кольский посмотрел ей в глаза и сказал:
— Могу.
— Вы сильно ее любили?
— Сильно ли? — подумав, сказал Кольский. — Не знаю, сильно ли, мне не с кем сравнивать. Я люблю только ее и никогда, кроме нее, никого не любил… И никогда не полюблю.
— О да, — кивнула она головой. — Это настоящая любовь, узнаю ее, потому что и сама тогда так думала. Именно эта вера в то, что уже никогда никого не полюбишь, является подтверждением большого чувства, его искренности и глубины. Меня возмущают те, кто не может понять, что человек, который полюбил второй раз, мог любить искренне и первый раз.
Кольский внимательно посмотрел на нее.
— Я не понимаю, что вы хотите этим сказать?
— Прежде всего то, что человек живет, а еще то, что все, что живет, изменяется, потому что сама жизнь — это не что иное, как закон природы, не правда ли?
— Да. С научной точки зрения…
— Не только с научной, — перебила она. — Мы изменяемся. Ну, вот скажите, разве моя прежняя любовь была бы оскорблена, унижена или зачеркнута оттого, что я полюбила сейчас кого-то другого? Нет, тысячу раз нет. Тогда я любила всей полнотой своих чувств и мыслей, всем своим существом, неподдельно, и не было во мне места ни на что другое, вся я была во власти любви. Но это была не та я, которая есть сейчас, которую вы видите перед собой. Это был совершенно другой человек. Даже связь между нами, такими разными, прервана, разорвана. Природа не терпит пустоты, гласит латинская пословица…
— Натура хоррет вакуум, — сказал Кольский.
— Вот именно. Можно любить неизменно и верно всю жизнь, но только тогда, когда эта любовь поддерживается, когда она живет в нас. Живет — значит, это не какая- то мумия или реликвия, а часть нашей живой души, так как вместе с нами претерпевает все наши перемены. В противном случае она постепенно превращается в мумию, и мы возводим для нее в какой-нибудь из часовенок сердца печальный алтарь, где создаем ее культ в моменты воспоминаний. На ее место приходит новая жизнь, если нам улыбнется счастье, и мы снова встретим ее.
