Церковь была маленькая, очень старая, но красивая какой-то совсем молодой красотою. Ее маковки и луковки посверкивали под фонарями тускловато, но празднично.
У церкви толпились люди – входили, выходили ненадолго из душноватого полумрака, чтобы вдохнуть свежий весенний воздух, возвращались обратно. Соня набросила на голову шелковый шарф – вообще-то она даже зимой ничего на голове не носила, но сюда ведь положено, – поднялась по гладким ступенькам и оказалась в церковном приделе.
И сразу же увидела Аллу Андреевну. Прямо мистика какая-то – как будто та была здесь единственная или главная!
Петина мать стояла перед сидящей на скамеечке у стены женщиной, по виду ее ровесницей, но пышной и моложавой.
Женщина эта выглядела не только моложавой, но и нарядной. Она была одета в темно-голубое, очень шедшее к ее ярким глазам платье, из-под кружевной нежно-голубой шали выбивались на лоб светлые локоны, и понятно было, что выбиваются они не случайно, а подчиняясь тому причудливому замыслу, который называется продуманной небрежностью.
Сухая, костистая Алла Андреевна выглядела рядом с ней просто изможденной. Вообще-то Соне очень нравилось, как одевается Петина мать, но сейчас ее одежда, как всегда гармонично подобранная – золотисто-коричневая блузка, твидовый жакет пепельно-ржавого цвета, туфли каштановой кожи на широком низком каблуке, – казалась будничной, тусклой, так ярко и броско цвела ее ровесница.
Соня подошла поближе и хотела поздороваться. Но сначала замешкалась, а потом ей стало неловко вмешиваться в разговор. Она прислонилась к каменной полуколонне, ожидая, когда этот разговор окончится.
– Как, и ты явилась, Катя? Ты поправилась или просто тебя голубое так полнит?
В голосе Аллы Андреевны прозвучала насмешка, и Соня догадалась, почему. На Страстной неделе Петина мать ходила в церковь как на работу, а вчера, в пятницу, провела здесь, кажется, всю ночь. Поэтому сегодняшнее появление свежей и бодрой Кати – наверное, за всю неделю первое появление в церкви – выглядело в ее глазах неуместным.
– Конечно, явилась, Аллочка! – Катины глаза сияли насмешкой, так хорошо скрытой, что ее почти невозможно было разглядеть, но и ни с чем нельзя было перепутать; голос сочился медовым ядом. Вопрос о своей полноте она пропустила мимо ушей. – Нельзя же не прийти. Должна же я от врагов защищаться!
– Какие у тебя враги? – удивилась Алла Андреевна.
– Враги у всех одинаковые, – улыбнулась Катя. – Дьявол, бесы. Вот от них.
Теперь в ее улыбке мелькнуло торжество – оттого что удалось уесть собеседницу. Впрочем, и Алла Андреевна, кажется, испытывала по отношению к Кате точно такое же желание – уязвить ее поглубже.
«Она свое возьмет», – подумала Соня.
В этой ее мысли неприязнь соединилась с непонятной робостью перед женщиной, которая ни в чем своего не упустит и, главное, в точности знает, что именно ей принадлежит.
Алла Андреевна сердито повела плечом. Возразить Кате ей явно было нечего.
– Ладно, – поморщившись, сказала она. – Твои придут?
– Не знаю. – Катино лицо погрустнело и сразу постарело, голос зазвучал совершенно иначе, искренне и доверительно. – Я за них, Алла, так волнуюсь. Ведь все время они на виду. Я думала: ну, молодые, любопытные, ну, пусть натешатся этим своим гламуром, ведь не глупые же они у меня, надоест же им когда-нибудь.
– И что?
Голос и взгляд Аллы Андреевны переменились тоже – в них появилось не то цепкое внимание, которое обычно было ей присуще, а внимание другое, грустное какое-то, что ли. Как будто ни у нее, ни у этой Кати не было секунду назад взаимного желания сказать друг другу гадость.
Как могут происходить такие стремительные перемены, Соня не понимала. Да она никогда прежде, до Москвы, до семейства Дурново, таких мгновенных перемен в людях и не замечала.
– И ничего, – вздохнула Катя. – Бегают по своим тусовкам, как зомби какие-то. И на работе как устают – ведь каждое утро по два часа прямой эфир! – и все равно... Ладно Дима, он с детства такой, вечно бог знает чем увлечется. Но Наташа! Ведь и умница, и жена, и мать хорошая. Можешь себе представить, Аленку начала по модным показам таскать! Мол, девочке уже пять лет, ей интересно... Безумно за них боюсь.
Соня не поняла, что вызывает у Кати такой страх за своих, надо полагать, детей. И эту самую Аленку – съедят ее, что ли, на модном показе?
Но разобраться, в чем тут дело, она не успела. И не успела даже расслышать, что ответила Алла Андреевна.
– Наконец-то!
Соня вздрогнула от неожиданности. Хотя удивляться тому, что Петя ее заметил, конечно, не приходилось.
Голос у него был недовольный. И взгляд, которым он окинул Соню, выражал недовольство тоже.
– Сейчас крестный ход начнется, – сказал он. – Еще немного, и опоздала бы.
– Но не опоздала же, – пожала плечами Соня.
Непонятные они все-таки люди! Пасха, праздник – только и разговоров. А сами прямо в церкви над подругами насмешничают и с попреками лезут. Она уже открыла было рот, чтобы высказать Пете, что думает о его недовольстве, но тот, видимо, и сам сообразил, что оно сейчас неуместно. Или вовремя вспомнил, что Соня за словом в карман не лезет и вряд ли позволит ему себя воспитывать.
– Пойдем, – сказал он и, быстро обняв Соню, примирительно коснулся губами ее виска.
Куличи высились над столом, как золотые холмы. Большие плоские блюда, в которых ровно зеленела молодая трава и яркой киноварью поблескивали яйца, усиливали это впечатление.
Крашенные луковой шелухой яйца были смазаны маслом, оттого и блестели. А трава, то есть не трава, а, как оказалось, овес был выращен заранее.
– Мама моя всегда к Пасхе овес выращивала, – объяснила Соне Нина Георгиевна. – Даже в войну. И все выращивали.
Опять эти загадочные «все»! Где они, интересно, существуют, и почему ни один из них ни разу не встретился Соне?
Но Нина Георгиевна разговаривала с нею так доброжелательно, что сердиться на кого бы то ни было, в том числе и на себя, совсем не хотелось. Она и вся была какая-то очень спокойная. И во всем ее облике, даже в одежде, каким-то необъяснимым образом сказывалась та же ясность и прямота, которая была в ее взгляде. Кажется, она была старше Петиной матери, но вообще-то ее возраст был неопределим. Правда, внешность ее была исполнена чем-то таким, что не может быть приметой молодости.
В ее квартире стоял тонкий незнакомый запах. Соня потихоньку спросила у Пети, чем это пахнет, и он сказал, что перед праздниками к Нине Георгиевне приходит полотер и натирает паркет и мебель воском. Не химическим, из тюбика, а самым настоящим.
Стол был покрыт белой скатертью, вышитой белой же гладью, а поверх скатерти – узкой льняной светло-зеленой дорожкой, на которой были выставлены праздничные блюда. Казалось, какой-то волшебник одним щедрым движением раскатал на столе самобранку.
