слово. Пусть ему стыдно станет, если он знает, конечно, что такое стыд.
— Вот-вот. И обувь сними! — влезает на правах хозяйки Анька и Малиновский на удивление послушно скидывает кроссовки.
— Идём, — и выходит из кухни. Сказал таким тоном, что спорить с ним сразу же перехотелось.
— Если что — кричи! Я тут за стеной буду, — предупреждает Цветкова и для верности достаёт из подставки огромный половник.
Не слишком охотно следую на ним в нашу с Анькой спальню, тире гостиную, тире кабинет. Богдан уже сидит на моём сложенном диване и, с нтересом осматриваясь по сторонам, изучает полки с милыми сердцу безделушками, оклеенное сердечками зеркало, мягкие игрушки.
Там, на Рубиновой, он смотрится, как бы это выразиться — ко двору, здесь же, в нашей с Анькой крошечной комнатке он словно инопланетный пришелец. Модные джинсы, дорогая стрижка, терпкий мужской аромат уверенного в себе альфы.
— Ну чё, круто у вас тут.
— Насмехаться пришёл? Ну-ну, давай, селфи на фоне ковра сделай и подпиши: так живёт пролетариат. И локацию не забудь.
— Вообще-то, я серьёзно. Мило. Уютненько.
Снова этот обезоруживающий тон земного человека. Вот умеет он в пол оборота перевести стрелки на меня, так, что уже я чувствую себя виноватой. А вообще-то, это он мне первый нагрубил и, можно сказать, из дома выставил.
— Ну и чего ты убежала? — лицо озаряет неуместно тёплая улыбка.
Не сметь таять! Нападай.
— А что я там у вас забыла? Ты, мама, папа — чудесное семейство. Не хочу мешать вашей идиллии.
— Я и отец да, а вот с мамой неувязочка, — нарочито равнодушно бросает он.
— В каком это смысле? — уточняю, будучи уверенная, что он снова начнёт плести какую-нибудь чушь или отшутится. Но он не шутит и даже больше не улыбается, и меня озаряет ужасная догадка: — Она что…
— Не-ет, она жива и очень даже здорова. Живёт в Турции. С другим мужиком, которого встретила пару лет назад отдыхая на курорте, — он старается говорить спокойно, но я вижу, каким холодным стал его взгляд, как от напряжения заирали желваки.
Я зависла, не зная, что на это сказать. Оказывается, идеальному семейству небожителей не чужды проблемы нас — простых смертных.
— Ну а чего ты так смотришь? Это жизнь. Такое сплошь и рядом, и пока тебя это не коснётся, кажется, что это в других семьях такое случается — несчастливых, но твоя-то семья не такая. И дом полная чаша, и прочая муть, — он привычно смахивает со лба чёлку и снимает куртку, оставаясь в чёрной стильной рубашке. — Встретила турка, — горькая усмешка, — без памяти влюбилась. Сначала покаталась туда-сюда под разными предлогами — выдуманными, разумеется, и вот после последней “командировки” осталась там, строить своё новое счастье. А сегодня утром заказным письмом от адвоката пришли бумаги о разводе. Финита ля комедия, лапуль. Захэппиэндилась сказочка.
Осторожно сажусь рядом и теперь уже точно чувствую себя кругом виноватой.
— Извини, я правда не знала…
— А никто не знает. Ситуация щекотливая, вывод о моей матери напрашивается сам собой. Она всегда такая была: вечно в разъездах, делах, важных встречах, если ты понимаешь, о чём я. Кажется, она порой забывала, что у неё муж есть, а сын тем более, — снова грустно усмехается и переводит взгляд с цветастого ковра под ногами на меня: — Хотя тебе не понять, у тебя-то точно в семье всё ништяк: мамка, папка, бабуля, поди. Домашняя выпечка.
— Ну почему, мои родители тоже в разводе, отец уже давно снова женат. Он, как и твоя мама, тоже частенько задерживался в командировках. Так что у нас не только штамп общий, Малиновский.
— Выходит, так, — и улыбается: — Интересно.
— Что именно?
— Вообще-то, мы с тобой женаты, а узнаём друг друга только сейчас.
— Фиктивно женаты, — зачем-то поправляю.
— Да-да — три куска, месяц, я помню, — он замолкает и мне почему-то кажется, что впервые за всё время он задумывается о том, что действительно происходит и, судя по напряжённому выражению лица, мысли его не слишком радуют.
Дождь бешено молотит по стеклу, мы сидим рядом на диване, делимся наболевшим и как-то это всё непозволительно интимно…
— Короче, извини, что нагрубил. Признаваться в том, что твоя жизнь не так безупречна, как кажется — это не слишком приятно. А уж адюльтеры матери совсем не то, чем перед пацанами козырнуть хочется.
— Да ладно, что уж там, проехали, — машу рукой, испытывая неудобство и какую-то неуместную тоску. По чему, о ком, зачем — ответа у меня пока нет.
Может, это щемящее чувство неожиданного сближения, которое совсем в мои планы не входило, может, просто унылая погода, а может, этот потемневший взгляд напротив и удивительно яркие губы, парня, который мой муж, но не мой.
Стоп. Мне кажется или его лицо стало ближе?
Точно, оно надвигается на меня — стремительно и беспощадно. Безумный хоровод: небесные глаза, приоткрытые губы и этот пьянящий аромат дерзости и адреналина…
Я не должна его целовать, у меня есть Джон!
Отважный Джон, который сейчас, в эту самую минуту покоряет вершину снежных Альп, рискует жизнью, а я не только вышла замуж у него за спиной, но и к своему огромному стыду жду, когда Малиновский меня поцелует… А если он меня поцелует, я знаю, что поцелую его в ответ…
Да, потом я буду корить себя и обзывать последними словами. Возможно, не выдержав мук совести мне придётся покинуть страну, или уйти в монастырь, или продать мелочную душонку дьяволу, но эти губы, они такие мягкие… Я знаю. Я чувствовала их вкус. Совсем чуть-чуть, но этого хватило, чтобы прокручивать тот момент в мыслях до самого вечера…
Горячее дыхание касается щеки, утопая в предвкушении я закрываю глаза и… тут за стеной раздаётся крик Цветковой. А через пару секунд в комнату без стука врывается сама Анька.
— Женька! Накаркали! В кухне сифон прорвало, я посуду мыла и не видела, пока вот, — приподнимает ногу в мокром тапке и мы с Малиновским одновременно подскакиваем с кровати и бежим на кухню.
— Есть инструменты какие-нибудь? —
