глаза попадается злосчастное дерево. Сейчас оно кажется враждебным. Почти гнилым с червями вместо ветвей. Но я все равно тяну Бориса туда. Останавливаюсь и смотрю на мужа.
Он не дурак. Все понимает.
— Завтра мне должны позвонить насчет выкупа, — словно предупреждает он.
— Мы уложимся в несколько часов. Но поймы, мне нужно самой пройти весь путь. Я знаю, что у тебя там работают специалисты, но вдруг моя интуиция даст зацепки.
Я не спрашивала, как вообще нашли нужную поляну с двумя трупами. Уже знаю, что лес прочесывали пол сотни людей с овчарками. Причем было это все до приезда Бориса.
— Это трата времени.
Логично, но и сидеть на месте я не могу. Может быть там, за муравейником или валуном сидит Мира, случайно заблудившаяся. Ерунда, конечно. Но в такие страшные моменты человеческий мозг невольно обращается к высшим силам, далеким от его понимания.
Мама сразу пола в церковь, как и многие ее знакомые. Уверена, что уже весь город знает о нашей беде. Но скорее всего говорят одно и тоже.
«Рано или поздно это бы произошло»
«Она все равно болела»
«На все воля Божья»
«Это наказание за все их грехи»
— Трата времени ничего не делать. Или ты сможешь сейчас работать? Сможешь сесть за свои документы.
Он сможет, но как же мне нужно чтобы он соврал. Сказал заветное, я тоже переживаю, я тоже ощущаю тупую, разрывающую тебя изнутри боль.
И по его напрягшимся скулам, по сжатым губам я понимаю, он хочет соврать, но делать это не привык. Поэтому просто молчит и кивает на дерево. Я чувствую диссонанс. Мечусь между радостью и горьким разочарованием, но все равно улыбаюсь. Как улыбается балерина на спектакле, чувствуя в пуантах подсыпанное стекло завистниц. Болезненно, но стойко. Никто не должен видеть моей боли. Никто не будет этим пользоваться.
Я лезу на дерево и ловко перемахиваю через забор, мягко приземляясь на чуть примятую траву. Борис делает это не так изящно, но стоит отметить, что для своих сорока он в отличной физической форме.
Я долго веду его той же тропой, что и детей, пока наконец мы не добрались до поляны, где каждое дерево создавало опору для желтой ленты полиции, за которую заступать было нельзя. Я застываю, вспоминая тот день, те разговоры все пытаюсь понять, почему я вместо того, чтобы не повернуть домой, улеглась спать?
Борис стискивает мои дрожащие пальцы в своей руке и заводит за ленту. А я отталкиваю от себя мысли о смерти и очень надеюсь, что все скоро закончится. Похитители назовут цену выкупа и в тот же день Мира снова будет со мной.
Мы недолго бродим по поляне, ничего не находя. Такое ощущение, что здесь ничего и не было. Даже трава не примята. А это значит, что офицеры не топтали землю как слоны, а действительно работали. И только запекшаяся на траве кровь в месте, где лежали охранники дает понять, что здесь произошло убийство.
Но меня больше волнует не они, а Кандык, одиноко лежащий на примятой ботинком траве. Розовый, смятый. Он бы никогда никого не заинтересовал, но я-то знала, что он из венка Миры, что она надевала его себе на голову прямо перед тем, как я уснула.
Меня парализует и я, словно заколдованная иду на этот зов. Делала она ли это специально, а может быть неосознанно, а может быть цветки просто сыпались, пока ее тащили. И это очень важные вопросы, потому что от этого зависит, ушла ли она сама с тем, кого знает, или ее вырубили и тащили беззвучно, потому что в любом ином случае я бы проснулась от крика.
Поэтому делаю несколько шагов вперед, подбираю цветок и внимательно смотрю дальше. Есть ли еще?
* * *
Мы шли вперед, петляя между деревьями. И я ожидаемо находила розовые лепестки. Борис молчал. Я не знала, он не хотел мне мешать или просто думал о чем-то своем, но хотелось бы услышать от него хоть что-то.
— Думаешь, много они попросят? — спросила, чтобы хоть разрушить гнетущую тишину.
— Думаю, да.
Вот и весь разговор. Только иногда он предупреждающе называл мое имя, когда на пути оказывалось дерево, а я была занята разглядыванием дороги, следов, что могли помочь понять, права ли я была насчет Ярослава. Вдруг он все-таки такая же жертва и все подозрительные вещи лишь плод моего больного ревностью и страхами воображения?
К выходу на трассу в моем кулаке образовалась приличная горстка лепестков, но понимания, что же все-таки произошло в ту злополучную ночь, не произошло. Я только больше запуталась в выводах и чувствах. Оставалось надеяться на Бориса, его связи и выдержку, которой он славился всегда. Он и раньше все мои истерики гасил щелчком пальцев или одним хлестким словом. Только вот ни одна обида, какими я болела в ранние годы наших отношений, не сравнится с тем, что творилось в моей душе сейчас. Там пустыня, которая никогда не видела воды. Трещины становились все шире, а земля — все раскаленнее. И я там, брела босиком в поисках родного человека. И только Борис, как оазис, сверкал надеждой где-то вдалеке.
Нас уже ждал внедорожник, а я задавалась вопросом, ждала ли детей машина? Какая она была? Не положили ли Миру как мешок в багажник? А главное — как они подготовились к ее болезни? Проверяют ли состояние, помогают ли справляться с приступами кашля?
Эти вопросы мешали мыслить рационально, и я, уже не чувствуя ничего, кроме агонии во всем теле, начала захлебываться беззвучными рыданиями, пока мы ехали до дома. На слова и попытки Бориса успокоить не реагировала, до меня просто не доходил смысл того, что он говорил.
Поэтому даже не возразила, когда он поднял меня на руки и отнес в дом, уложил в постель. Не среагировала, даже когда вколол мне успокоительное. Было плевать на все, кроме мыслей о том, как там Мира, не страдает ли она. Не плачет ли. Не возненавидит ли она меня после такого испытания. Но самое страшное — выдержит ли ее тело. Сможет ли продержаться сердце до операции…
Наутро я проснулась, когда шторы резким движением распахнули. Уже по запаху поняла, что это пришла мама и сейчас начнутся наставления. Но она, что удивительно, просто села на кровати и поставила поднос мне на колени.
— Когда ты была маленькая, то часто сбегала из дома…
— Мама, как можно сравнивать….
— Ты мать послушай! — рявкнула
