О ком ты подумаешь перед самой смертью?
Я зажмурилась, ожидая щелчка холодной, свинцово-тяжелой неминуемой смерти.
О тех, кого любила больше всего.
Темнота. Кромешная тьма. Сюрреалистическая тьма ― глубокая, спокойная, безбрежная. Я была словно подвешена в пустоте, лишь едва уловимое сознание без рук и без ног, без волос и губ. И это было почти безмятежно, если бы не тупая пульсация, проникающая сквозь меня. Она все громче и сильнее накатывала на меня волнами, пока не разбивалась, распадаясь на мелкие частицы внутри меня.
Боль.
Я моргнула и поняла, что мои глаза уже открыты, но вокруг меня не было ничего, ни надо мной, ни подо мной, только пульсирующая боль у меня в голове. Я опять моргнула. Раз. Два. Три. Ничего. Никакой формы, тени или мутной неопределенности. Только абсолютная, всеохватывающая тьма.
Я подскочила.
В своих мыслях.
В реальности ничего не произошло. Словно мой мозг находился отдельно от меня. Я не чувствовала ни ног, ни рук, даже языка или пальцев не ощущала. Но я могла слышать. Слава Богу, я могла слышать, пусть даже это был лишь звук моего сердца, которое билось так, словно готово выпрыгнуть из груди. Каждый безумный удар увеличивал боль в голове, словно все мои нервы оканчивались там, в бассейне, полном крови.
Ты можешь слышать.
Ты можешь дышать.
Возможно, ты потеряла зрение, но ты жива.
Нет.
Нет!!!!!
Я лучше умру, чем буду в его милости.
Что, блядь, он сделала со мной?
Где я, черт возьми, нахожусь?
***
Я уже приготовилась к выстрелу, но после того, как последние слова молитвы сорвались с моих губ, наступила короткая тишина. Он взял прядь моих волос и нежно погладил, почти с благоговением. Затем он сбил меня с ног, нанеся резкий удар рукояткой пистолета, и это ощущалось так, будто он расколол мне череп. Очертания Сан-Диего на горизонте закачались и начали исчезать в больших черных пятнах.
— Я не разрешал тебе говорить, — произнес он, когда я с грохотом упала. Мое лицо ударилось об палубу жестко и быстро, но мне казалось, будто все это происходит в мучительно замедленной съемке.
Я мельком взглянула на его обувь, прежде чем мои глаза закрылись.
Мягкая, ручной выделки, итальянская кожа. Я разбиралась в обуви, и мало кто в округе мог позволить себе такую.
«Почему он не выстрелил?» — подумала я, а затем вырубилась.
***
Не знаю, как долго я пробыла без сознания, но только этот вопрос застрял у меня в голове, словно дракон, засевший у входа в пещеру, отказываясь сдвинуться с места и готовый извергнуть пламя всех чудовищных вероятностей, каждая из которых хуже, чем смерть.
Почему он не спустил курок?
Возможно, он планирует держать меня слепой, и под действием лекарств в пределах своей видимости…
Возможно, он планирует разрезать меня на части и продать их.
Возможно, он уже вырезал мои внутренности, и ощутить это ― лишь вопрос времени, когда анестезия пройдет.
Возможно, он подумал, что я мертва, и похоронил меня заживо.
С каждой последующей мыслью боль превращалась в Страх, и, если позволите сказать вам, Страх еще большая сука, чем Паника. Страх поглощает тебя целиком и полностью.
Я чувствовала, как медленно соскальзываю глубоко вовнутрь этого страха.
Я ощущала запах Страха.
Я дышала Страхом.
Страх съедал меня заживо.
Я знала, что мой похититель что-то мне дал, но не знала, была ли я парализована лишь на время или навсегда.
Я не знала, была ли я изнасилована, избита или ужасно изуродована.
Я не знала, хочу ли это выяснять.
Я не знала, вернется ли он.
И если он вернется, то может оказаться, что то мерзкое состояние, в котором я пребывала сейчас, лучше, безопаснее, и легче.
Страх продолжал следовать за мной по лабиринтам моего разума, но существовало только одно место, где он меня не достанет, одно место, где, я знала, что всегда буду в безопасности. Я закрылась в этом уголке моего сознания и отключилась от всего, кроме колыбельной моей МаМаЛу.
Это была не совсем колыбельная. Это была песня о вооруженных бандитах, страхе и опасности. Но то, как МаМаЛу пела ее ― мягко и мечтательно ― всегда успокаивало меня. Она пела на испанском, но я запомнила смысл лучше, чем сами слова.
Вниз по горам Сьерра-Морена,
Солнышко, они идут
Пара черных глаз,
Солнышко, они контрабандисты…
Я увидела себя в гамаке, голубое небо над головой, Эстебана, изредка рассеянно покачивающего гамак, в то время как МаМаЛу пела, развешивая сушиться выстиранные вещи. Эти сиесты в садах Каса Палома с няней и ее сыном были моими самыми ранними воспоминаниями. Колибри жужжали над красными и желтыми гибискусами, а бугенвиллия вилась по толстой, неухоженной живой изгороди.
Ай-яй-яй-яй
Пой и не плачь,
Потому что пение веселит,
Солнышко, веселит сердца…
МаМаЛу пела ее, когда я или Эстебан получали ушибы и царапины. Она пела, когда мы не могли заснуть. Она пела, когда была счастлива, и пела, когда грустила.
Пой и не плачь.
Пой и не плачь…
Но слезы лились. Я плакала, потому что не могла петь. Я плакала, потому что не могла говорить. Я плакала, потому что МаМаЛу, голубые небеса и колибри исчезли в темноте. Я плакала, держалась за них, и медленно, шаг за шагом, Страх отступил.
Я открыла глаза и глубоко вдохнула. Я все еще была охвачена темнотой, но ощущала, что пол покачивается. Возможно, мои чувства начинали пробуждаться. Я попыталась согнуть пальцы.
Пожалуйста.
Будьте здесь.
Работайте.
Ничего.
Моя голова все еще немного гудела от удара, которым он меня вырубил, но помимо этого бум-бум-бум я слышала голоса, и они становились все ближе.
— Вы часто проходите через Энсенаду? — женский голос.
Я не смогла понять весь ответ целиком, но голос был ниже, определенно мужской.
— …меня никогда еще здесь не останавливали, — сказал он. Голос моего похитителя врезался в мою память так же крепко, как и его обувь.
— Ничего страшного. Это просто случайная проверка перед… пересекая границу… — женский голос то пропадал, то появлялся. — Мне нужно убедиться… серийный номер судна совпадает с номером двигателя.
