Я пулей выбегаю из Ромкиной комнаты, едва не врезавшись в Улыбаку… в Анюту. Женщина охает и обращает на меня свой взгляд. Оказывается, у моего Ромки глаза матери…
— Пожалуйста, не надо, — лепечу я, заглядывая в эти серьёзные большие глаза, в надежде отыскать в них ту самую доброту, которую они излучали совсем недавно. — Не уезжайте, это я во всём виновата…
— Ну что ты, милая, — она ласково гладит меня по щеке и… снова улыбается, только очень грустно. — Ты здесь ни при чём, не волнуйся. Мы всё выясним с твоим папой.
Это она меня так нежно послала. И такая твёрдая решимость в её взгляде — мне туда ни за что не пробиться.
Я резко разворачиваюсь и мчусь вниз через две ступеньки, путаясь в длинном халате и рискуя свернуть себе шею.
— Рома! — я выбегаю на террасу.
Дядя Семён, наш водитель, протирает тряпочкой фары огромного чёрного монстра. Он отвлекается от своего занятия и неодобрительно смотрит на мои голые ноги в тапочках.
— Ты чего это раздетая, стрекоза? Чай не май месяц…
Вообще-то, как раз май, но сейчас это не имеет никакого значения.
— Дядь Сень, а Ромка где?
— А дык здесь, — он крутит головой, но я и сама уже нашла.
Парень вышел из-за высокого Гелендвагена и направился прямиком ко мне. А моё бедное сердце заходится в неровном ритме и готово выпрыгнуть из груди.
— Лялька, что-то сегодня постоянно не так с твоим прикидом, — Ромка криво улыбается, а на его разбитое лицо страшно смотреть.
— Ром, тебе больно? — вот дура, зачем я спрашиваю — понятно же, что больно.
— Нормально, Ляль… Ты бы и правда оделась, прохладно на улице.
— Рома, не уезжайте, я всё рассказала папе, он знает, что это из-за меня… — я совершенно не знаю, куда мне деть свои беспокойные руки. Хочется обнять Ромку за шею, но я вцепляюсь в распахнутые полы его куртки.
— Да перестань, Ляль. Ты ведь с самого начала знала, что всё это — не моё, — он кивнул на наш дом и неопределённо махнул в сторону рукой. — Не смогу я здесь… не привыкну.
— Да почему? Ты ведь здесь занимаешься, чем хочешь… Вон, с тачками своими возишься. Тебя ведь никто не упрекает…
Ой, что-то не то я говорю…
— Ром, ну здесь ведь простор, свежий воздух… Ну, хочешь, привози хоть каждый день свою кикимору! Тьфу, ну ты понял, Светочку свою белобрысую.
— Не хочу, Лялька…
— Светочку не хочешь? — спрашиваю с глупой надеждой.
— Жить здесь не хочу, — отрезает Ромка.
Я собираюсь снова возразить, но мне на плечо ложится чья-то ладонь, и я оглядываюсь.
— Евочка, зайди в дом, простудишься, — голос у Анюты ласковый, а глаза заплаканные.
Только мне её не жалко. Ведь это она увозит от меня Ромку.
— Да что вы все ко мне привязались?! Захочу — совсем разденусь. Жарко мне!
Анюта пожимает плечами, и из её глаз исчезает тепло.
— Семён, мы готовы, можем ехать! — холодно говорит она, и водитель быстро утрамбовывает немногочисленные пожитки в багажное отделение.
— Ну и валите отсюда! — взрываюсь я. — Думаете, кто-нибудь оценит Вашу гордость? Да уже завтра Вам на смену явятся три десятка негордых длинноногих красавиц и станут ещё шире улыбаться. А Вы так и сдохнете в своей вонючей общаге — вся такая гордая, неприступная и никому больше не нужная!
Чья-то рука хватает меня за шиворот и тянет назад, но я ещё не всё сказала…
— Рома, не надо с ней ехать! Если ты останешься, она сама вернётся. Вот увидишь!
Но он на меня даже не смотрит и помогает своей мамаше взобраться в машину, а следом и сам скрывается в салоне. Даже не обернулся… А сильные руки уже затаскивают меня в дом. Я цепляюсь за дверную ручку…
— Вы же своему сыну жизнь портите! Что Вы способны ему дать? Да Вы просто… — папина ладонь зажимает мне рот.
— Остынь, Евлалия! — он затаскивает меня в дом. — Не заставляй меня быть грубым.
— Пап…
— Всё, я сказал! Тебе уже пятнадцать, а не пять. Пора давно научиться следить за своим языком, потому что во взрослом мире люди должны отвечать за свои слова и поступки. А моя дочь — тем более!
Я не помню, чтобы мой папа хоть когда-нибудь так со мной разговаривал. В нашем городе, да и за его пределами он имеет репутацию грозного и жесткого человека, но со мной никогда… Вот до этого момента. А всё из-за этой… О, господи, да какая разница! От меня ведь Ромка уехал! Мой любимый Ромочка…
Я молча поднялась на второй этаж. Сейчас этот огромный дом кажется мне особенно пустым и одиноким. Вся прислуга проживает в отдельном небольшом доме, и им никогда не бывает скучно. Только вот мне сейчас совсем не до веселья. Смотреть на распахнутую дверь Ромкиной комнаты даже страшно. Но я захожу внутрь и прикрываю дверь. Ромка не оставил ничего, что бы могло напоминать о нём, но здесь всё ещё сохранился его запах. Я тихо ложусь на его кровать и обнимаю подушку.
Не-эт! Ну даже здесь его белобрысая курица оставила мерзкий душок своих тошнотворных духов. Я сбрасываю на пол подушку, вскакиваю с кровати и стягиваю пушистое покрывало, провонявшее этой гадиной. Вместе с покрывалом на пол улетает какая-то чёрная тряпка. Наклоняюсь, чтобы поднять — это Ромкина футболка.
Я снимаю с себя халат, рваную сорочку и надеваю футболку на обнажённое тело. Она пахнет только моим любимым мужчиной. Это моментально усмиряет мой гнев, хоть и не утешает. Папа был совершенно прав — пора начинать отвечать за свои слова и поступки. Почему ты, папочка, не сказал мне этого вчера? Или хотя бы на пару часов раньше? Я ведь всегда тебя слушаюсь…
Прежде чем погасить свет, замечаю, что недавний постоялец оставил ещё кое-что. На стене небольшое панно в виде древнего свитка — десять божьих заповедей. Я всё время смеялась над Ромкой, называя его божьей ромашкой. И над писанием этим тоже веселилась, извращая слова и понятия, а Ромка трепал меня по волосам и называл маленькой богохульницей. Это слово мне казалось самым смешным…
Ромка, я буду соблюдать их все, честно-честно! Ты только вернись!
Закутавшись в его одеяло и убаюканная мыслями о нашей скорой встрече и примирении, я не заметила, как провалилась в сон…
А проснулась от страшного крика, переходящего в стон. Где это… кто?
Я подскочила и села на кровати, прижавшись к стене. Натягиваю одеяло до самого носа и со страхом вглядываюсь в темноту. Из коридора послышалось какое-то мычание… О, господи, папка! Я мгновенно срываюсь с места и босиком выбегаю из комнаты. В коридоре темно, но я вижу в самом конце коридора, как падает свет из открытой папиной спальни и вихрем мчусь туда.
Но он сам уже выходит мне навстречу, прижимая к уху мобильник.
— Не надо ничего. Сорвалось, говорю! Уже выезжаю! — рявкает он кому-то, а я вздрагиваю, глядя на его лицо.
Он будто постарел внезапно и шрам на щеке стал глубже и ярче.
— Пап, что случилось? — сиплю я едва слышно, но он проходит мимо, бросив на меня пустой безжизненный взгляд.
— Никаких труповозок, я сказал, иначе я тебя на ней отправлю! — рычит он в трубку, а у меня от ужаса немеют пальцы.
Ромка!
— Пап!
Он уже спустился по лестнице, и я мчусь за ним следом.
— Папа! Скажи мне — кто!
Он замирает посреди гостиной, ссутулив плечи, и медленно поворачивается ко мне. Его чёрные, как два бездонных колодца, глаза смотрят сквозь меня. Это очень страшно!
— Анюта, — хрипло выдыхает он, но, наверное, от страха я не понимаю, при чём здесь его Улыбака… Мне просто надо знать…
— Пап, с кем беда? — повторяю я уже громче и настойчивее, а папино лицо кривится, словно от невыносимой боли.
— С Анечкой, — произносит он совсем тихо и добавляет, — с моей Анюткой.
В первый миг на меня накатывает облегчение, и я даже выдыхаю, прикрыв глаза — не ОН. Слава богу!
Но осознание тут же атакует мой мозг — а как же теперь мой Ромка?! Я распахиваю глаза и встречаюсь взглядами с папой.
— Она жива? — спрашиваю, пытаясь абстрагироваться от слова «труповозка». — Что с ней?
— Не жива, — он чеканит почти по слогам и смотрит на меня так, словно это я её убила.
