— Любой выдающийся интеллект — отклонение от нормы с максимальной приближенностью к шизофрении. Я говорю о нормальных людях, а не о тех, кто одной рукой выводит гениальные формулы, а другой — сгоряча поколачивает народ, — она вдруг припомнила Димкину тираду насчет «белых ворон», которым для полного счастья не хватает сильных эмоций. Помнится, тогда ее эта горячность еще покоробила, показалось, Елисеев завидует. — А вообще, давай лучше не будем обсуждать чужие умы, не то вместо спора еще поссоримся. Я вот о чем хотела спросить: как тебе курица?
— Нет, — опечалился друг детства, — невысокого вы мнения о мужских мыслительных аппаратах, сеньора, в частности о моем. Неужели, зная тебя сто лет…
— Не хами, Елисеев!
— Зная в буквальном смысле с пеленок, — подкорректировал Димка годы знакомства, — я поверю, что тебя интересует мое мнение о несчастной зажаренной птичке? Кстати, ты передержала бедолагу в духовке.
— Надеялась, явишься вовремя, — отрезала хозяйка.
— Все равно получилось вкусно, я сожрал почти всю. Сейчас лопну. Так что ты хотела сказать, Маня? Только честно.
— Помнишь, ты как-то говорил, что знаешь типов, готовых выложить немалую сумму, чтобы снова пережить какое-нибудь сильное чувство. Помнишь?
— Хочешь познакомиться? Легко! Только Тебе с ними будет скучно. Это в общем-то довольно примитивный народ. В эмоциональном смысле, конечно, — поправился он, — с мозгами-то у них все в порядке, любой позавидует. Просто, женщинам с такими никакого кайфа, одна головная боль. Зацепиться не за что, все осталось там, — он неопределенно махнул рукой за плечо, — позади. Когда ребятки были белыми и пушистыми, верили в добро, а от предчувствия счастья замирали, точно гончая перед выстрелом. Сейчас — это обожравшиеся матерые псы, которые урчат над куском мяса с костью и время от времени с умилением вспоминают свой щенячий восторг. Иногда они непрочь от того восторга тоже урвать кусочек, да только кишка тонка, хоть и забита разной собачьей дрянью, он внимательно посмотрел на Марию. — Хочешь такого? Пожалуйста, хоть сегодня, — потом, не отрываясь цепким, чуть захмелевшим взглядом, прикинул что-то в уме, усмехнулся, потянулся за бутылкой, плеснул в бокалы и спросил с неприятным прищуром: — Головокружение от успехов? А не боишься сломать себе шейку? Попадаются такие экземпля-я-яры… — и замолчал. Как хороший актер, мастерство которого определяет выразительность паузы.
— Забудь. Торт будешь?
— Буду, только позже. Я еще не наелся.
— Тогда ешь. Я сейчас. — Она вышла из гостиной, добросовестно посчитала в кухне до тридцати, успокоилась, глотнула холодной водички, разрезала любимый Димкин «Наполеон», на который сдуру угрохала уйму времени, и поволокла на блюде тому, кто заслуживал не десерт, а хорошего пинка под зад со своим «сложенным веером».
На столе, рядом с хозяйским бокалом лежал бархатный синий футляр, в комнате было пусто.
— Митька, ты где? — ответа не было. — Елисеев, кончай дурачиться! Я знаю, ты не ушел. Где ты? — молчание. Она подошла к окну, отдернула штору. С балкона молча пялился ненормальный гость и трясся от холода, изображая метеорологический пофигизм. Хозяйка сделала скупой жест, из которого сразу становилось понятным ее мнение о человеке через стекло, распахнула балконную дверь и для проформы вежливо поинтересовалась: — Что ищем? Потерянные мозги?
— Прощение, — проклацал зубами «искатель».
— Ветром сдуло. У меня тут северная сторона.
— Тогда я еще немножко подышу. Пока ты меня не простишь.
— За что?
— Перечислю, когда простишь.
— Так много грехов?
Обессиленный грешник молча кивнул.
— Ладно, считай, что простила. Заходи, а то сейчас будем клацать дуэтом, соседей пугать. — Дмитрий пулей влетел в гостиную и плюхнулся в кресло, прижавшись с наслаждением к теплой мягкой обивке. — Садись за стол, «Наполеон» будешь есть. Даром, что ли, вчера угрохала на него весь вечер? Я бы, конечно, налила тебе чай, но, если хочешь, могу что-нибудь и покрепче, — добавила она, сжалившись над посиневшим от холода дуралеем.
— С-спасибо.
Хозяйка подошла к бару, достала большой пузатый бокал и початую бутылку коньяка, которым изредка разбавляла кофе, заполнила наполовину, секунду подумала, плеснула еще, сунула под нос бестолковому гостю.
— Пей. Как машину-то поведешь, умник?
— Водилу в-вызову, — Димка залпом выпил коньяк и, не закусив, тут же заканючил: — Мань, ну не злись. Я, конечно, хамло, эгоист, ревнивый, как все мужики, но я вынянчил тебя, можно сказать, своими руками. Как ты думаешь, могу я спокойно смотреть, что вокруг тебя будут вертеться придурки типа этого Козела? Да еще сам их подсовывать буду? Я ж тебе все равно, что мать, пойми! Ну отец, — осекся он, поняв, что с родственными связями переборщил. — Прости, Машка! Не хотел тебя обидеть, честное слово.
— Успокойся. Я не в обиде.
— Правда?
— Ты пионер или бизнесмен, Елисеев? Прекрати вести себя, как школьник. Я уже не учительница, отыгрались. Лучше скажи, что это? — кивнула она на футляр.
— Подарок.
— Ты уже сделал один.
— Тот — квартире, а этот — хозяйке. Ты бы лучше посмотрела, чем воспитывать.
Она щелкнула футлярной застежкой. На белом атласе мерцало жемчужное ожерелье. Крупные, идеально ровные, черные жемчужины с маленьким бриллиантом на золотом замке искушали, совращали, вытесняли все мысли, кроме одной: быстрее нацепить на себя эту роскошь. В свое время молодая адвокатша немало послонялась с раскрытым ртом по римским ювелирным бутикам, иногда сама что-нибудь покупала, иногда дарил влюбленный в жену адвокат. И знала толк в таких украшениях. Димкино было действительно ценным.
— Ты с ума сошел!
— Почему?
— Деньги девать некуда?
— Есть. Это мой взнос в совместное предприятие.
— Я говорила: пей лучше вино, оно не так ударяет в голову.
— А ты лучше послушай, что я скажу, — Елисеев долил себе чаю, обнял ладонями горячую чашку и, наслаждаясь теплом, доложился: — Я, правда, сначала просто хотел сделать тебе подарок. А кому мне еще дарить, скажи? Шлюхам, которые пытаются меня захомутать? Я им по мере надобности плачу, вот и все.
— Не интересно.
— Согласен, извини. Слушай, Машка, — весело изумился вдруг старый приятель, — может, ты ведьма? Я в жизни никому не сказал «прости», а перед тобой постоянно извиняюсь. Причем за такую ерунду, которую другой, вообще, не заметил бы. Как тебе это удается, признайся?
— Что?
— Дергать людей за веревочки.
— Митенька, я догадываюсь, что твоя мысль, которой ты хотел со мной поделиться, не бесконечна, но неужели она так коротка?
