хоть повзрослеет, а этот то уже вырос… на четверть века постарше меня будет!
— Что ты хочешь от моей дочери?
— Тебе то что?
— Марина — моя дочь, и я имею право…
— Не имеешь! — отрезал я.
Интересно, попытается врезать мне, или нет? Даже хочется, чтобы попытался! Выбить бы из него все дерьмо, избить до крови, до месива…
Знала бы Марина, насколько сильно я не люблю ее родителей!
Я сжал кулаки, слушая хруст суставов, и сглотнул, стараясь сдержаться. Не здесь и не сейчас, не время! Все свое получат!
— Может, договоримся как-нибудь, — в голосе Эдика звучал страх.
Знаю, рожа у меня зверская, когда накатывает, и мне-подростку из-за этого доставалось. После смерти родителей и попадания в детдом у меня случались вспышки гнева и агрессии, с которыми я не мог справиться. Может, и не хотел — после драки становилось легче, словно немного отпускало, и я ненавидел этот мир чуть меньше. Разумеется, были и мозгоправы — куда без них? Первому психологу я даже доверился, вот только он не слушал — просто поставил галочку, что работа с «трудным» подростком проведена, и направил уже к психиатру. Всех нас — тех, с кем трудно — направляли. А там — горсть таблеток, и будь доволен.
Тьфу, мрази, вспоминать тошно! Работать с детьми не стремятся, лишь бы таблетками накачать до состояния овоща, да в дурку сдать, чтобы проблем не доставляли. А из дурки в восемнадцать не факт, что выйдешь. Там некоторые и навсегда задерживаются. «Навсегда» — это лет до тридцати, пока организм от таблеток не выгорит.
— Давай договоримся. Что предложишь?
— Маринку в покое оставь — деньги найдем! Честно, все отдадим!
— И где же вы найдете деньги? — спрашиваю, успокоившись и прогнав воспоминания. — Кажется, я ясно дал понять, что и в городе, и в области с вами дел больше никто вести не будет! Я потом ваши долги отдавать не собираюсь!
— Никто тебя… вас не просил отдавать тот наш долг! — ого, Эдик, кажется, разозлился. Аж голос повысил. — Мы не тебе должны были, сами бы разобрались!
— Ну а у меня договор заключен: если кто-то кидает моих ребят — впрягаюсь я. Какие-то претензии?
— Я… просто оставь мою дочь в покое! Не морочь ей голову, Марина ведь совсем ребенок еще, и жизнь ее не была такой уж легкой!
— Конечно, — хмыкнул я.
Интересно, через что такое прошла двадцатилетняя девчонка? Уж моя жизнь с ее не сравнится — жила себе при любящей бабушке, родители живы!
— Что тебе надо от нее?
— Пусть отработает долг! Не бойся, в бордель я ее не сдам.
Эдик сверкнул глазами, и потупился. Точно, слабак, аж противно!
— Тебе девок мало? Все ведь шлюхи на тебя работают — любую бери. Давай договоримся — мы с Марианной можем на тебя работать, только не заставляй дочку делать ничего такого…
Вот оно! Пора!
Я окинул Эдика сомневающимся взглядом, и сплюнул.
— Ладно. Но Марина в любом случае поедет со мной на пару дней в столицу — договорились уже, — произнес я, словно одолжение делая, а внутри торжествуя. Не думал, что решится, думал — струсит, и заставит дочь отдуваться, и придется дожимать. — Принуждать ни к чему не стану. Ни о каких услугах я ее просить не буду, но и вы не говорите ей о нашем договоре!
— Не скажу! — Эдик, кажется, и сам не ожидал от себя, что вступится за дочь. Даже так — когда уже поздно. Только он об этом еще не знает. — Мы ведь договорились: мы с Марианной работаем на тебя, и ты не втягиваешь Марину в свои дела!
— Да, так уж и быть. Позже обозначим условия. И девчонке ни слова!
Я вернулся в дом, слыша за спиной неуверенные шаги Эдика. Ну и папаша у Светлячка… может, она от соседа? Хотя, нет — внешне похожа. Даже немного обидно за девчонку.
Я приблизился к Марине, которая снова была чем-то недовольна. Вот ведь настроение скачет, почти как у беременной: то мягкая и пушистая, то вытворяем не пойми что. Была бы парнем — били бы каждый день.
Лицо Марины приняло удивленное выражение, и она рассмеялась, глядя мне за спину.
— Ой, бабуля, ну ты прям барыня-сударыня! В ножки то вам, сиятельная госпожа, падать?
Ну что за заноза! Даже бабушке в праздник язвит! Остался бы у меня кто в живых — пылинки бы сдувал! Я обернулся назад, и увидел Александру Филипповну, и еле сдержал смех.
МАРИНА
— Раз я барыня-сударыня, то и ты не холопка! А в ножки успеешь мне поклониться, когда так меня доведешь, что палкой по хребтине отхожу! — заявила бабуля. — Ну! Где мои подарки? Поздравляйте меня!
Бабуля выглядела — ну чисто барыня! Вся в шитье и кружеве, на шее нитки бус: жемчужные, янтарные, пальцы унизаны кольцами, руки — браслетами…
На улицу в таком шике-блеске лучше не выходить — либо цыгане украдут, либо вороны нападут!
— Ну! Чего застыли?!
— Бабуль, мы все в отпаде! Сражены твоей несравненной красотой наповал! — рассмеялась я, и подскочив к бабушке, крепко обняла ее, и расцеловала в обе щеки. — С праздником! Еще сто лет жизни тебе…
— Тьфу дурная, — рассмеялась бабуля. — Упаси Господь от такого подарочка!
— Ладно, еще девяносто лет тебе жизни! Здоровья! И любви! — я понизила голос, и громко, чтобы всем было слышно, зашептала. — Вон, Владлен Валентинович как к тебе неровно дышит — обрати уже на него внимание, кокетка!
— Дурында! Нужен мне этот коммунист! — возмутилась бабуля, но глаза ее весело сверкнули. — А дышит этот старый пень неровно, потому как разваливается уже! Себе то вон — молоденького отхватила, а мне египетскую мумию сватаешь?
— Понятно теперь, в кого она пошла, — услышала я тихий голос Андрея.
Мы поздравили бабушку, вручив ей подарки. Бабуля не успокоилась, и не пустила нас к столу, пока не открыла каждую упаковку с подарком, и не поблагодарила каждого.
— Мать, а что с Артемом? — поинтересовался отец, когда мы сели за стол. — Почему у него перелом?
— Он — такая же бестолковщина, как и ты. Что ноги из задницы, что руки…
— Ну ба! — воскликнул Артем, но не обиделся. Привык уже к языкастой бабуле. Меня она похлеще называла, зато теперь и я в карман за словом не полезу.
— Кто-нибудь тост за меня поднимет?
Я вскочила, опередив отца, и подняла бокал с соком, приняв серьезное, торжественное выражение лица.
— Высоко-высоко в горах жила была одна маленькая птичка, — выдала я с армянским акцентом, и все грохнули со смеху. Продолжила я
