украшать бороду.
Кира, как будто всё понимает, активнее теребит жёсткие волосы, раздвигая их в разные стороны. Под конец вечера она совсем смелеет и перелезает к нему на колени, а перед сном даже чмокает в нос.
— Всё будет хорошо — обещает Егор, перенося детские вещи в машину. — Мы о них позаботимся. Возможно, модная пет-терапия выведет их из стресса. Вероника всегда говорила, что забота о животных лечит получше всяких психологов.
— Мы обязательно приедем с Никой в отпуск, как только верну её.
— Ждём. Я как раз пристройку на две комнаты отгрохал и баньку обновил.
Егор выезжает в час ночи, уложив заснувших детей в багажник и прикрыв их покрывалом. На просвет прожекторов пустой салон и грубая фраза от деда, что «с таким мудаком невозможно общаться», и «почему он не взял ружьё», не оставляет сомнений в его гордом бегстве после ругани со мной.
А под утро с помпой выезжает Шахим, сопровождаемый охраной и торчащим из окна машины сопровождения любимым стульчиком Киры.
— Береги моих детей, — разыгрываю сцену у ворот, открывая заднюю дверь, залезая туда по пояс и прощаясь с малышнёй.
— Не волнуйся. Мои женщины глаз с них не спустят, будут обхаживать как своих родных, — уверяет Шахим, обнимает и шлёпает рукой по спине. — Вернусь через день.
— Решил отправить мелочь в Алжир? — подходит Гар и провожает взглядом удаляющийся кортеж. — Правильно. Неизвестно, что ещё ждать от ублюдка, заварившего такую кашу.
— Да. У него сейчас будет безопаснее.
Возвращаюсь в опустевший дом, захожу в спальню, обнимаю подушку жены, наволочку на которой запретил менять, вдыхаю еле ощутимый аромат фруктов и первый раз позволяю себе заснуть. Во сне вижу малышку, чувствую, как она гладит меня, обнимает, прошу подождать, потерпеть, обещаю найти совсем скоро. Она обещает, прижимается силнее, шепчет, что ждёт…
Из сна вырывает звонок телефона. Открываю глаза, в окно светит яркое солнце. Не верится, что проспал больше восьми часов. На экране сообщение от Егора: «Доехали, всё хорошо», и неотвеченный от Шахима. Перезваниваю и глохну от крика друга.
— Кажется, мои парни напали на след! Самое смешное, отыскали по камерам того урода, усердно приглаживающего волосы. Побрился на лысо, а привычка лохматить шевелюру осталась, — смеётся в трубку, противно скребя по ушам. — Придурок решил поиграть в казино и наведаться к дорогим шлюхам. Походим за ним несколько дней.
— Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, — шепчу в потолок, распрощавшись с Шахимом. — Завтра начну строительство церкви и мечети.
Глава 30
Вероника
Сорок девятый день сопровождается ломотой в побитом теле, дёргающей болью на содранных коленях и порезанной щеке, а запёкшаяся кровь и короткий ёж на голове противно цепляет хиджаб. Спасибо Махмуду, что надел его на меня, пока я спала, и скрыл мои попытки облагородить свою красоту.
Это в моём мире каждый сам решает, что творить с собственным внешним видом. Хоть тоннели в уши вставляй размером с голову, хоть язык надвое режь. А здесь я рабыня, вещь, принадлежащая хозяину, и только Аль-Саффар имеет право вносить корректировки своему скоту. Может клеймо поставить, может кнутом исполосовать, может уши с языком отрезать.
Ска́жите, двадцать первый век, права человека, запрет покушения на свободу. Двадцать первый век и вся эта лабуда остались дома, а здесь права, как и свобода, у сильных или богатых.
— Встала? — заходит Джабира, когда мы спешно глотаем завтрак. — Хозяин решит твою дальнейшую судьбу после праздника, а пока работаешь как прежде, без послаблений и поблажек.
Киваю, запихиваю в рот последний кусок резиновой лепёшки и залпом допиваю пахнущую тиной воду, к которой организм до сих пор не привык. Поднимаюсь, покачиваюсь от головокружения, и ощущение, что гнию изнутри. У меня остаётся всего десять дней, и не дай бог Мир не успеет.
— Совсем плохо? — подхватывает под локоть Махмуд, облокачивая на себя.
— Да нет. Намного лучше, чем вчера. Сейчас кастрюли почищу и раскачаюсь.
Каждое движение замедленно и даётся с трудом. Кажется, вчера израсходовала весь резерв, отбиваясь от насильников. Джабира подгоняет, стоит над душой, грозится наказанием, но скорости её давление не прибавляет. Руки отказываются шевелиться, а я заставляю себя скрести нагар. На чём держусь? Скорее всего на сне и вновь вспыхнувшей надежде. Мир пообещал, дал слово, и не важно, что это был сон.
Выход во двор сопровождается косыми взглядами, приглушёнными обсуждениями и тихими подколами. Сколько из мужчин видели моё лицо и смогли оценить привлекательность? «Аравийцы любят хорошеньких, русских женщин, а Аль-Саффар любит их с изощрённой жестокостью», — навязчиво крутится в голове, пригибая ниже к земле.
Перед тем, как войти в казарму, собираюсь с духом несколько минут. Считаю до десяти, потом ещё до десяти, затем снова до десяти. Не могу переступить порог и окунуться в воспоминания. Не представляю, как можно спокойно смотреть на место, где меня тыкали лицом в пах.
— Заходи, тебя никто не тронет, — слышу надменный голос за спиной и ссутуливаюсь сильнее. — Поторопись. Через два часа вернутся мужчины и им не понравится грязь.
Опускаю ниже голову и захожу в душное помещение, где меня хотели унизить, изнасиловать и уничтожить. Сжимаю челюсть, отдающую болью, и стараюсь отогнать ненавистные картинки. Не поворачиваюсь, не поднимаю глаза. Смотреть на мужчин, а тем более на хозяина запрещено.
— Грязь им не нравится, — тихо бубню под нос на родном языке, опускаясь в дальнем углу на сбитые колени и начиная отмывать плевки, вязкую субстанцию и песок. — Если бы не нравилось, не вели бы себя как свиньи.
— Русская? — вздрагиваю, понимая, что надменный тип не ушёл. — Как тебя зовут?
— Вы ошиблись, — говорю на английском, продолжая пялиться в пол. Неужели услышал моё недовольство и оценку проживающих здесь?
— Рабам запрещается врать хозяину, — рычит, делая шаг в мою сторону. — Ты кричала на русском, когда на тебя напали.
— Я знаю много языков, — пытаюсь запутать, произнося фразу на французском.
— В стрессовой ситуации забываются чужие языки, — давит, внимательно сканируя меня, от чего затылок нестерпимо горит. — Остаётся только родной. Так как тебя зовут, русская?
— Не
