к груди ее рубашку. Каждая вещь в этой квартире пела мне, рассказывая историю Бебе, даже если она не хотела ее рассказывать. Все говорило о ее личности, о ее удивительном уме.
Тот факт, что она пила самый дешевый кофе, растворимый, а не из одной из этих модных эспрессо-машин, вызывал у меня ухмылку.
Ее зубная щетка была детской, розовой и подходящей, разве что, принцессе, и такой чертовски идеальной, что я громко смеялся в ванной.
У нее был шкаф, полный одежды. Казалось, что есть две крайности — чрезвычайно сексуальные, обтягивающие маленькие платья для выхода в свет, смешанные с удобной одеждой для отдыха. Это было восхитительно.
Ее корзина с фруктами была полна слишком спелых бананов, а холодильник был забит сортами йогурта, о существовании которых я даже не подозревал. Казалось, что она живет на дешевом кофе и йогурте. Нелепо.
Во мне проснулось желание заботиться о Бебе, желание готовить для нее, делать ей нормальную еду. Чтобы дать ей понять, что она не может так жить, набивая свой живот выпивкой, и бог знает, чем еще, и питаясь йогуртом тут и там. Я мог бы приготовить для нее нормальную еду… Я хорошо готовил, и хотел, черт, желал, чтобы она приехала, чтобы я мог побаловать ее фетучине альфредо со свежими сливками, сделать ей салат, который снесет ей крышу, приготовить любой десерт — возможно, с йогуртом — чтобы она пожалела, что так питается. Заставить ее пожалеть, что она не моя… Заставить ее захотеть быть моей.
Я перерыл все.
Ее туалетные принадлежности — безумное количество лака для волос — ее ящик со столовыми приборами, я даже посмотрел на марку ее туалетной бумаги. Хотел знать каждую чертову вещь о великолепной Бебе Холл.
Но был один момент, который я пропустил или специально избегал.
Я стоял перед ящиком с ее нижним бельем, который пропустил, когда рылся в ее шкафу. Боже, как хотел посмотреть. Желал увидеть все, что она носила под теми нарядами, которые сводили меня с ума.
Открыл его, медленно вытаскивая, пока ее запах не ударил мне в нос, розы и сахар, всегда розы и сахар. Я хотел зарыться своим гребаным лицом в ее нижнее белье. Хотел украсть все это, отнести домой и довести себя до безумия, кончая от ее трусиков, обернутых вокруг моего члена — моего члена, который сейчас напрягался в штанах. Я чувствовал себя сумасшедшим, потому что она превратила меня в него. И, бл*дь, я отчаянно хотел большего.
Дрожащими пальцами я потянулся к ящику и достал оттуда кружевной розовый лифчик. Представил себе ее сиськи в нем, идеально облегающие кружево, и от одной мысли об этом у меня потекли слюнки.
Я прижал кружевную чашечку к носу, вдыхая ее пьянящий аромат. Черт, это заставляло меня хотеть ее больше всего на свете. Ради нее я бы перевернул свою жизнь. Перестал бы быть беспорядочным, разобрался в своей жизни, позволил ей быть моей, — я сделаю все, только ради нее… Я сделаю все, чтобы назвать ее своей.
Прижав бюстгальтер к груди, я прислонился к комоду и медленно выдохнул. До меня начало доходить, что я вышел из своей квартиры, из своего безопасного места и вышел на улицу.
Стены квартиры Бебе вдруг стали казаться угрожающими, словно они надвигались на меня и грозили раздавить.
Я оперся ладонью о дверной проем, и попыталась дышать так, как советовал мне доктор Хелен, — медленно, ровно. Это была половина борьбы, или так она утверждала, но я не могла заставить себя относиться к ситуации спокойнее. Бебе была повсюду в своей квартире, ее присутствие было навязчивым даже без ее присутствия. И вдруг все это стало слишком.
Я сунул розовый бюстгальтер в карман, закрыл ящик и, спотыкаясь, подошел к пожарному выходу. Оставил окно приоткрытым, когда мне удалось выбраться наружу, мои ноги дрожали, а грудь вздымалась. Мне нужно было уйти от всего этого дерьма, хоть на секунду оторваться от Бебе, потому что я не мог здраво мыслить, когда она была рядом со мной. Я был слишком поглощен похотью и необходимостью сделать ее своей.
Неуклюже полз по пожарной лестнице, мои ноги были чертовски тяжелыми, когда я спустился на улицу. Мимо проходила группа женщин, и одна из них подмигнула мне, пока я пробирался обратно к своему зданию, дыша короткими, испуганными хрипами. Я была в полном дерьме. Едва мог ходить, а мысль о том, что мне придется столкнуться со швейцаром, чтобы вернуться домой, казалась слишком пугающей, чтобы даже думать об этом.
Вместо этого я снова выбрал пожарную лестницу, и на этот раз мой путь домой был более быстрым и эффективным. Я оставил окно в белой комнате приоткрытым, и наполовину упал, наполовину влез через него, делая глубокие, затрудненные вдохи, когда рухнул на деревянный пол. Я пытался думать об успокоении, но, конечно, как всегда с этими проклятыми вещами, потерпел неудачу. Не мог остановиться, страх, паника и адреналин накапливались, и от этой пьянящей смеси кружилась голова.
Потребовалось несколько мучительно долгих минут, чтобы снова почувствовать себя человеком, и когда я, наконец, смог достаточно доверять себе, поднял себя с пола и прошел через дверь в гостиную.
— Привет, Майлз.
Вздрогнув, я поднял голову.
Она стояла передо мной, вся такая деловая, в обтягивающей юбке-карандаше и белой блузке с бантом вокруг горла. Она выглядела точно так же, как на фотографии.
— Доктор Хелен, — сказал я. — Какого хрена вы делаете в моей квартире?
Бебе
Зарывать (гл.) — зарыть что-то глубоко, спрятать.
Я не подошла к ней. Я ждала, пока Лана подойдет ко мне.
Прошло не так много времени, прежде чем ее любопытство взяло верх. Она прошептала что-то на ухо своей подруге и подошла к тому месту, где стояла я. Сделала вид, что не заметила, болтая с Андерсом, хотя мое сердце колотилось так сильно.
Она трогала моего Майлза. Она трахалась с моим Майлзом.
Ревность смешалась с яростью и искренним любопытством, когда она коснулась моего плеча, и я повернула голову, чтобы посмотреть на нее.
— Привет, — промурлыкала Лана, перебирая пальцами гриву светло-русых волос. — Значит, ты меня помнишь.
— Как я могла забыть? — улыбнулась я. — Рада тебя видеть.
Лана наклонилась к подлокотнику дивана, на котором я сидела, и мы обменялись воздушными поцелуями, пока мои новые друзья наблюдали за нами. Лана отодвинулась,
