— Что случилось? — поинтересовалась Аниера.
«А то, что твоя дочь превратилась в форменную злодейку!» — хотел было в ярости выпалить Нилл. Но, вовремя спохватившись, усмирил кипевшую в нем злобу.
— Просто случайность, — натужно проскрипел он. — Ничего страшного. Я съезжу за дровами, а то огонь уже почти потух.
Он уже повернулся, чтобы уйти, но рука матери ухватила его за рукав. Притянув его к себе, она, как в детстве, кончиком платка стерла пятно грязи с его лба.
— Почему бы тебе не взять с собой Фиону? Ты ведь знаешь, как она обожает бегать за тобой хвостом.
— Нет! — взорвался Нилл. — Могу я хоть недолго побыть один?! Неужели это так уж много?
Глаза Аниеры испуганно приоткрылись.
— Нилл, сокровище мое, что произошло между тобой и нашей крошкой?
Что произошло между ним и сестрой? Фиона презирает его, вот что! На него вдруг нахлынула такая волна горечи, что он сам испугался. Когда Нилл покидал Гленфлуирс, сердце его было подобно камню. Проклятие, это заслуга Кэтлин, что сейчас оно стало мягче воска, с бессильным гневом думал он. Но выплеснуть свой гнев на мать значило бы причинить ей незаслуженную боль и признаться в собственной слабости, чему только обрадовалась бы Фиона, и к тому же дать Кэтлин понять, как далеко ей удалось проникнуть сквозь его бастионы.
Нилл с трудом взял себя в руки.
— Прости, мама, я немного устал.
— Да, конечно. И измучился от тревоги за Кэтлин. Я понимаю. Но не тревожься, сынок, вам ничто здесь не угрожает. Ничего не может случиться с вами здесь, где все дышит любовью вашего отца.
Нилл окинул взглядом зал с сорванными со стен некогда богатыми драпировками — свидетельством былой славы, сейчас так безжалостно растоптанной и лежащей в пыли. Вот что принесла им эта самая любовь, хотелось крикнуть ему. Но стоило ему только повернуться к матери, и слова замерли у него на губах. Лицо ее сияло таким безмятежным счастьем, не выражая ничего, кроме безграничной преданности изменнику, причинившему когда-то такую боль собственному сыну, что тот повернулся спиной к тем, кого любил.
Но тогда он был мальчишкой, обитавшим в своем детском мире, где белое было белым, а черное — черным, где героям было неведомо предательство и блеск их славы никогда не тускнел.
А теперь ему на собственном опыте довелось узнать, как просто порой свернуть с прямого пути на куда более неверную и зыбкую дорогу. Достаточно было услышать серебристый смех женщины, залюбоваться сиянием глаз — и вот путь чести заказан ему навсегда.
Перед глазами Нилла вдруг встало лицо отца, такое, каким он видел его в последний раз, — растерянное, преисполненное любви, умоляющее. Теперь Нилл почти ненавидел его за это, ненавидел за то, что предавший их всех отец все-таки осмеливался любить их по-прежнему. Ведь когда отец поддался соблазну, исходившему от другой женщины, у него была обожавшая его жена, крохотная дочь, маленький сын!
Нилл повернулся к Кэтлин — какая она нежная, какая красивая и такая вероломная — ведь это ее чары пробуждали в нем желание, не дававшее ему покоя. Что-то похожее на страх вдруг сжало ему сердце, и в первый раз с тех самых пор, как он был еще ребенком, Нилл почувствовал неудержимое желание повернуться и убежать.
Если бы Кэтлин не смотрела на него своими огромными невинными глазами! Он просто не имел права позволить ей увидеть его позор. К тому же она сама была напугана — он чувствовал это, и ее страх повергал его в смятение. Почему в ее присутствии его всегда обуревает желание защитить ее, избавить от страхов, что терзали их все эти дни? Или он хотел успокоить вовсе не Кэтлин, а свою совесть?
— Ты здесь в полной безопасности, — прорычал он, сам не ожидавший, что сердце его вдруг дрогнет, стоит ему только бросить взгляд на ее побледневшее лицо. — Конну никогда не придет в голову, что я осмелился нарушить его приказ.
— А я и не боюсь, — сказала она.
Это была ложь, и Нилл это знал. Она провела всю свою жизнь в монастыре, где стайка обожавших ее сестер, случись что, кинулась бы к ней на помощь, квохча от возмущения. Она наверняка перепугана до смерти, устало подумал Нилл. Но чем он мог ей помочь?
На мгновение ему вдруг захотелось броситься к ней, сжать ее в объятиях, прижаться лицом к ее нежной груди, чтобы тоска и неуверенность хоть ненадолго покинули его. Но это было так же невозможно, как взлететь к звездам.
Повернувшись, он бросился к двери, успев услышать за собой торопливые шаги и догадываясь, что это Кэтлин бежит за ним. Он чувствовал ее взгляд, когда взбирался в седло, мягкий и нежный, словно прикосновение губ, которыми он упивался накануне.
Подняв жеребца на дыбы, Нилл пришпорил его, стараясь обуздать не столько своего горячего коня, сколько разбушевавшееся воображение.
Бормоча проклятия, он вылетел со двора и понесся прочь — от насмешек и презрения Фионы, от недоумевающего взгляда матери и сочувствия Кэтлин. Нилл благословил бы судьбу, если бы эта бешеная скачка продолжалась всю жизнь.
Если бы конь Нилла галопом донес его до замка Конна, вряд ли он заметил бы это. В воспаленном мозгу его переплелись прошлое и настоящее, детские воспоминания и сегодняшний день. Сердце разрывалось, когда ему пришла мысль о том, что настало время раз и навсегда сделать выбор. Решить, кто ему дороже — верховный тан, которого он любил и которому верил больше, чем родному отцу, или беспомощная девушка, чья жизнь волею судьбы оказалась в его, Нилла, власти.
Рука Нилла уже в который раз тронула привязанный к поясу кошель, в котором, свернувшись, будто змея, лежало написанное на свитке пергамента письмо. Скажи ему кто-нибудь об этом выборе всего несколько дней назад, и он презрительно рассмеялся бы, настолько эта мысль показалась бы ему абсурдной.
Только бы поскорее избавиться от проклятого письма! Тогда его измена станет непреложным фактом и все пути к отступлению будут отрезаны. Интересно, воцарится ли после этого мир в его измученной душе?
Погрузившись в невеселые мысли, Нилл перевалил через гряду холмов и вдруг услышал внизу какую-то возню — пятеро мальчишек чуть старше Фионы, сопя, копошились в пыли. Наверное, затеяли игру, рассеянно подумал Нилл. Впрочем, нет. Это была не игра — по крайней мере для самого щуплого из них, чье худенькое тело распростерлось в грязи под ногами у остальных сорванцов, которые, пыхтя, молотили его кулаками. Из носа и разбитой губы парнишки текла кровь.
Желудок Нилла вдруг словно стянуло в тугой узел. Сколько раз он сам был на месте этого худышки! Он дрался, глотая слезы и кровь, прекрасно понимая, что ему не выстоять — слишком неравны были силы, — но стыд и ярость придавали ему решимости. Даже привязанность Конна к приемному сыну не спасала Нилла от кулаков других мальчишек, а уж от шестерых родных сыновей тана ему доставалось больше всего. Конечно, дознайся кто-либо об этом, его мигом отослали бы в какую-нибудь отдаленную крепость в надежде, что с возрастом он наберется и ума, и сил. Поэтому все они, не сговариваясь, как только переставала течь кровь из разбитых губ и носов, стойко хранили молчание, не жалуясь ни тану, ни тем воинам, которые обучали их боевому искусству.
