задранным платьем. Как я, человек, у которого абсолютно все разложено по полочкам, просчитывающий абсолютно все, могла оказаться в такой ситуации? Ну как? Наверное, дальше я бы представляла, как мама писает кипятком от радости, если бы Алмазов внезапно не остановился.
— Не рыпайся, Полина Сергеевна, а то приземление может быть неудачным, — сказал, как отрезал, уложив меня на… траву.
Вместо того, чтобы вскочить с земли и действительно пуститься со всех ног в бег, я смотрю за тем, как Алмазов вытирает свое лицо руками. Ну и так ли я далека от той нормальности, которую так хочет получить от меня мама, если веду себя как все? Да, такая же дура оказалась. Как сказал бы, без пяти минут Димитрия, я — типичная баба, пусть и с особенностями.
— Телефон я тебе возвращаю, так уж и быть, хотя благодарности за то, что нашел и поднял его, так и не получил, — кидает его рядом со мной на траву и резко наклоняется вниз, хватая меня за щиколотку. Бред какой-то!
— Вы что, реально будете меня насиловать?! Вы не такой. Не делайте этого, пожалуйста.
— Ты что, серьезно подумала, что я буду тебя насиловать? — нависая надо мной, опираясь руками по обе стороны от моей головы, насмешливо интересуется Алмазов.
— А зачем вы тогда меня уложили на землю, втиснулись между моих ног и нависли надо мной?!
— Так соблазнять. Я от тебя взаимности хочу, на хрен мне тебя насиловать, это же шутка была. Кстати, у людей с ОКР отсутствует чувство юмора. Ай, — хватается за шею, как только я в очередной раз впиваюсь в него ногтями. — Ты чего такая кровожадная?
— Так, все. Я закрываю глаза. Меня здесь нет, когда открою, хочу, чтобы вы исчезли, — и я действительно закрываю глаза, представляя перед собой бирюзовое море. Надо абстрагироваться. Он просто шутит, ему нравится выводить меня из зоны комфорта, просто потому что его забавляет моя реакция. Ну как это можно не понять? Я — бревно. Просто бревно. Меня тут нет. Стоп! Я вообще-то лежу на грязной земле, где ползают муравьи и другая живность. Вот о чем надо думать, а не о том, что надо мной нависает испачканный Алмазов. А то, что он очень близко — это факт, просто потому что я ощущаю его дыхание на своих губах. Укусить его что ли? Ну тогда я пущу ему кровь. А это вообще не вариант.
— Полин, я тебе ни капельки не нравлюсь? Или нравлюсь, но ты пытаешься убедить себя в обратном, потому что это выбивает тебя из привычной, расписанной в ежедневнике жизни? А? — обжигает мою шею горячим шепотом Алмазов, скользя одной рукой под подол платья. И я не знаю, что сказать. Нет ни единой мысли. Ну кроме того, что пахнет от него привычно вкусно. — Полина?
— У нас физиологическая несовместимость, поэтому не стоит тут нашептывать мне в ухо всякую дребедень о моей распрекрасной попе и шелковистых бедрах.
— Волосы шелковистые, а бедра гладкие, лучше, наверное, так, — усмехается мне в шею, зарываясь одной рукой в мои волосы, а другой продолжает блуждать по бедру.
— Да одна фигня. Лохушек на пляже много, которые поведутся на вашу внешность и все эти речи. Вы скоро слезете с меня? — открываю глаза и перехватываю его разгулявшуюся руку.
— Мм… нет, — насмешливо отзывается он. — А с чего это у нас физиологическая несовместимость?
— А вы плавки свои видели?
— Видел. Надевал. И внутрь заглядывал. А что не так?
— Двадцать пять сантиметров? Вы меня извините, но вам нужна более высокая особь, ну скажем, под метра два, вот у них средняя длина влагалища побольше. А у меня скорее, как у большинства, восемь — десять сантиметров, потому что ростом я в маменьку, а не в папеньку. При возбуждении накинем еще пять сантиметров, итого, максимум пятнадцать… Куда мы денем остальные десять сантиметров, Сергей Александрович?
Вместо ответа, Алмазов утыкается мне в шею и начинает смеяться, кажется, я снова слышу его похрюкивания. А я еще он трясется от смеха, да так, что его пах касается моего тела. Ну приплыли.
— Что за поступательные движения в мою сторону?
— Какие?
— Вот эти самые. Не надо так делать.
— Я тебя вообще по условиям договора должен… облизывать сейчас. Твою мать, я сейчас от смеха кончу.
— Преждевременная эякуляция? Вот и второй прокол вышел. Я читала, что такая патология плохо лечится, особенно, если она психологического характера, а учитывая, что вы молодой, значит проблема с головой. Стало быть, вы мне тем более не подходите. Чужие головы не моя проблема.
— Почему преждевременная-то?
— Ну а какая, если вы в меня ничего не ввели, а уже сейчас кончите?
— Это была шутка, Полиночка. Когда я решу с тобой заняться половым непотребством, я тебе рот скотчем заклею.
— Ну слава Богу. Скотча-то у вас нет сейчас с собой?
— Нет.
— Хорошо, что нет, я все же я настаиваю, чтобы вы сейчас слезли с меня.
— Слезу, но для начала определимся. Я — брехун. У меня не двадцать пять. Двадцать.
— Все равно не сходимся.
— Тогда на пол шишечки, с чего начали, то и сделаем? — улыбается Алмазов, и я не знаю, как так, но делаю в ответ то же самое.
— Все равно не пойдет. Ни вам, ни мне.
— Восемнадцать?
— Вам не надоело? — задаю резонный вопрос, а сама впервые понимаю, что мои руки находятся на его плечах. И если я сначала впивалась ногтями в его шею, то сейчас мои ладони просто лежат на его плечах. Как они там оказались?!
— Надоело, конечно, — шепчет мне в уголок рта, едва касаясь моей кожи губами.
Почти невесомо прикасается своими губами к моим, при этом мы оба смотрим друг другу в глаза. Это странно. Странно и волнительно. Так странно, что мой пульс зашкаливает. Я сразу же закрываю глаза, не в силах смотреть на него. И как только я это делаю, Алмазов углубляет поцелуй. Когда его язык касается моего, на рецепторах тут же ощущается вкус мяты с чем-то сладким. Не могу объяснить, какой именно это
