Марина уже знала, что дважды в неделю госпожа Иветта работает в другом своем салоне. И там, наверное, бывали совсем другие женщины и мужчины, там шла настоящая Иветтина жизнь, в которую Марине не было доступа…
Впрочем, она и не знала, хочется ли ей попасть в эту «настоящую жизнь». Несмотря на то, что Марина вскоре научилась быть спокойнее, не выкладываться по просьбе каждой посетительницы, – несмотря на это, она чувствовала постоянный гнет того, чем занималась…
Она вспоминала все, что делала когда-то бабушка, и понимала, что сейчас сама в точности повторяет ее. И чего, в таком случае, ей бояться? Может быть, даже наоборот: радоваться надо тому, что не пропало с бабушкиной смертью ее уменье, что она, Марина, подхватила ниточку, которая должна была оборваться во тьме…
Но отец – он не давал ей успокоиться! Она вспоминала его голос, взгляд, вспоминала их давний разговор – как раз об этом…
Отец сидел в кресле, покрытом вытертым шотландским пледом, – высокий, прямой, одетый в мягкую домашнюю куртку, – и смотрел на Марину с тем странным выражением любви и печали, которое часто светилось в его обращенных к ней глазах. Он говорил, и голос у него тоже был такой, как всегда, – глуховатый, глубокого тембра:
– Это не для тебя, милая моя девочка, не для тебя.
– Но ведь бабушка… – пыталась возражать Марина. – Разве она делает что-то плохое?
Ей было тогда всего четырнадцать лет, и она хотела во всем наконец разобраться.
– Ничего плохого, – подтвердил отец. – Но бабушка совсем другой человек, чем ты. В ее жизни не было того, что непременно будет в твоей. В тебе очень много от матери, Мариночка, и поэтому я уверен в том, что говорю.
Марина не поняла этих загадочных слов и ждала, что отец, как всегда, объяснит непонятное. Но он молчал, смотрел, как она ворошит кочергой угли в печке-голландке.
– Чего не было в бабушкиной жизни, папа? – спросила она наконец. – И чего во мне много от мамы?
Отец улыбнулся. Марина любила, когда он улыбался – все лицо его освещалось улыбкой, каждая морщинка. Но сейчас она просто ждала: что он все-таки скажет? Или он просто смеется над нею?
– Мы поговорим с тобой об этом потом, – сказал отец. – Пока в таком разговоре нет смысла. Единственное, что я могу тебе сказать уже сейчас: мне бы хотелось, чтобы ты серьезно училась медицине. Я понимаю, все, что делает бабушка… будоражит твое воображение. Но поверь мне, Мариночка: да, мир сложен, в нем много необъяснимого, но это вовсе не значит, что в голове должен клубиться туман.
Это-то она понимала. Да отец и раньше говорил то же самое – что надо учиться, и все такое. Но что еще он хотел ей объяснить, да так и не объяснил?
Что-то не так было теперь в ее жизни, хотя она не делала ничего плохого. А почему – Марина не знала.
Может быть, Иветта начала замечать приступы тоски, охватывающие Марину, темные тени у нее под глазами. А может быть, сама по себе решила, что пришло время изменить Маринину жизнь. Она вообще действовала, подчиняясь только собственным решениям, не обращая внимания на мелкие обстоятельства вроде чьей-то беспричинной печали.
– Что, моя дорогая, – спросила она однажды, – не надоело тебе сидеть в этой дыре и выслушивать жалобы глупых теток?
Марина теперь заменяла госпожу Иветту не реже раза в неделю. Это было, в общем-то, немного – учитывая, что остальные шесть дней были у нее полностью свободны. Но Марине иногда казалось: за этот день она выматывается так, что остальные дни ей уже и не нужны.
– Я ведь не так уж много сижу дома, – попыталась она возразить. – Я гуляю, в театры хожу…
– Я знаю, – поморщилась Иветта. – Ты молодец, культурную программу себе обеспечиваешь. Но извини, моя дорогая, чтобы сходить в Малый театр и в Пушкинский музей, не обязательно перебираться в Москву. Можно на выходные из Орла приезжать и за год обойти все достопримечательности.
Марина понимала, что она права. Когда прошел первый восторг узнавания, охвативший ее в Москве, она почувствовала, что неприкаянность ее никуда не исчезла. Но что можно было с этим поделать?
Она знала: если бы Женя ходил по этим улицам, если бы можно было встретить его, хотя бы случайно, – все было бы здесь у нее по-другому. Но он только снился ей, и она чувствовала, что его нет в Москве.
Он снился ей часто – так ясно, словно лежал рядом с нею. Марина чувствовала его ласковые прикосновения, и как пружинит кровать, когда он прижимается к ее телу, к ее раскрывающемуся под ним лону, когда его бедра судорожно вздрагивают в темноте…
Она просыпалась, и подушка была мокрой от слез.
Но в Москве его не было, в этом она не обманывалась. И поэтому Иветта была права: что толку разглядывать достопримечательности?
– Я, помнится, обещала тебе заняться твоим гардеробом и прической, – сказала Иветта. – По-моему, пора.
Марина пожала плечами. Она не была уверена в том, что ей это так уж необходимо… Правда, теперь по крайней мере не приходилось стесняться того, что она живет за чужой счет: поток посетительниц позволял зарабатывать достаточно.
– Я заеду за тобой в пятницу, – сказала госпожа Иветта. – Будь дома после шести.
Машина пришла ровно в половине седьмого. Марина увидела ее из окна: она уже знала эту изумрудно-зеленую «Вольво». Ей показалось, что госпожа Иветта сидит рядом с водителем – и тут же раздался телефонный звонок.
– Спускайся вниз, Марина, – услышала она Иветтин голос.
– А вы разве не в машине? – удивилась Марина.
– В машине, – послышалось в трубке. – Я звоню с сотового. Спускайся скорее, не задавай глупых вопросов.
Конечно, Марина отлично понимала, что госпожа Иветта не бедна, и машину ее она видела не впервые. Но, устроившись в просторном автомобильном салоне, она не просто поняла, а отчетливо почувствовала, что значит это изысканное московское богатство. В салоне пахло Иветтиными любимыми духами «Кабошар»; сиденья были кожаные, того же темно-изумрудного цвета, что и машина. Играла негромкая музыка, затылок водителя был так неподвижен, что Марина даже не решилась с ним поздороваться.
– Мы едем к портнихе? – спросила она, чтобы что-нибудь сказать. – Или к парикмахеру?
– Мы едем ко мне, – последовал ответ. – И портниха с парикмахером приедут ко мне.
Марина плохо ориентировалась в Москве, а в Медведково она вообще приезжала только на метро. Поэтому она узнала, куда они едут, только когда машина выехала на Кутузовский.
Войдя в подъезд серого восьмиэтажного дома с какими-то массивными советскими скульптурами под самой крышей, Марина не поверила своим глазам. Это был даже не подъезд, а роскошный холл – с цветами в больших кадках, с мраморными стенами. Двое молодых людей, стоявших у входа, пропустили их, едва взглянув на госпожу Иветту.
