— Что ты такое говоришь? — Юля попыталась отодвинуться от Юры.
Любит? Он любит? Её любит? А ей, что делать ей? Что ей делать с этой непонятной, ненужной любовью? Ей хватает своей — к Симону. Или… все же не хватает?
— Я тебя люблю, — повторил он. — Поздно, но я скажу: я тебя люблю! Не хочу тебя делить, физически не смогу. Все, чего я хотел, — быть с тобой. Открыто, не скрывая отношения, не таясь по углам как школьники. Жить с тобой, делить постель, быт, пожать детей или не рожать, неважно. Поздно.
— Почему поздно? — она услышала лишь «поздно».
— Ольга беременна.
Прозвучало как выстрел. Пробило болью, как от пули. Больно. Так больно. Слишком.
— Любишь меня?
— Люблю.
— Делить не хочешь?
— Не хочу.
— А придется делить! Как там говорится: «любовь долготерпит, милосердствует, не завидует…» Потерпишь! — Она ударила со всей силы в грудную клетку Юры, он не шелохнулся, не отпустил своих рук от ее плеч. — И милость проявишь, — ударила еще раз, и еще. — И завистью захлебнешься!
Удар, удар, удар! Безостановочно, в унисон собственному зашкаливающему сердцебиению. После такой же безостановочный, рваный, захлебывающийся в невыносимых эмоциях поцелуй.
Неважно, что желание близости смешивается с животным отчаянием. Неважно, что происходящее не имеет смысла. Неважно, что могут увидеть. Всё неважно.
И все-таки Юля нашла в себе силы оторваться от желанных до острой боли губ, рук, дыхания поцелуя. Вырваться из теплых, крепких, необходимых рук. Отошла на половину шага, чтобы проговорить, тяжело, сначала почти по слогам, а потом уверенней и выше с каждым словом:
— Знаешь, я пойду, Юра. Пойду. Иди к своей беременной жене, ты говорил, у неё проблемы. Будь с ней, ей ты нужней. Я справлюсь, обещаю, справлюсь. Не думай обо мне. Просто ещё одна хуева ступенька, а впереди — грёбанная лестница этих педерастических ступенек. Иди!
В ту неделю ей было плохо, как не было давно, даже после развода она не чувствовала настолько острого, убийственного одиночества. Юля почти отвыкла от поцелуев, объятий, старательно избегала тактильного контакта даже с родными, близкими людьми, чтобы не провоцировать собственную жажду объятий. Сейчас же оказалась вдруг в невероятном притяжении тел, ощутила болезненное, схожее с инстинктивным желание.
Все это смывало почти налаженное душевное равновесие в унитаз. Юле требовались объятья, как наркоману, перед которым покрутили пакетиком с белым порошком, доза.
Юра зашёл в ординаторскую в её отделении, когда все ушли домой, лишь Юля занималась рутиной работой, часто бестолковой, но все же необходимой, отнимающей массу времени. Прошел под молчаливым взглядом, устроился в кресле, будто делал это постоянно.
— Иди сюда, — прошептал Юра, сидя в кресле — большом, кожаном, мягком, опускаясь в которое, проваливаешься в негу — подарок спонсора.
— Зачем? — Юля посмотрела на нежданно ожидаемого гостя.
— Иди, иди, — повторил Юра, демонстративно похлопал по обивке.
Юля подошла. Не могла не подойти, даже если бы собрала остатки всех своих сил. Всю целеустремлённость, работоспособность, ум, так часто восхваляемый коллегами.
— Садись, — велел Юра, едва раздвинув колени.
Она села между его ног, облокотившись спиной ему на грудь, словно делилась усталостью, напряженностью. Пальцы её рук слегка тряслись, коленки дрожали, когда он обнял её и прижал к себе.
— Что ты делаешь? — тихо-тихо спросила она, будто на самом деле нуждалась в ответе.
— У нас пятиминутка обнимашек, — в унисон ей шепнул Юра.
— Что? Что? — засмеялась она.
— Пятиминутка обнимашек. Всем нужны объятия и кусочек шоколадки. — Юра быстрым движением достал из кармана шоколадку, протянул Юле. — Мы будем обниматься и есть шоколад.
— Я сражена.
— Я на это рассчитывал, хрустальная девочка.
Они сидели дольше пяти, десяти минут, возможно, дольше часа. Делились тишиной и дыханием. Не нужно было что-то говорить, в чём-то признаваться, озвучивать обоим известное. Проговаривать то, что оба понимали без слов и намеков.
Можно было просто сидеть здесь, именно на этой ступеньке, не рваться в никуда. Покачиваться в такт лёгкой музыке, которую включил Юра, слушать дыхание друг друга, почти проваливаясь в сон.
— Я люблю тебя, пупс…
— Я тоже, наверное…
— Знаю.
Глава 9
Стандартная больничная палата на одного человека, со всеми удобствами, включая сан узел, панель телевизора на стене, маленький холодильник и невозможно белый потолок перед глазами.
Невозможно белый и невозможно высокий.
Женщина, чья бледная кожа практически сливалась с подушками, а губы отдавали неестественной синевой, смотрела в белизну этого потолка.
На бледном лице, у глаз, виднелась сеточка разбегающихся морщинок, едва уловимых, но на тончайшем папирусе светлой кожи — заметные.
Неестественная бледность, сродни синюшности, сухость кожи рук на светлых простынях не скрывали красоту женщины. Изысканную, нежную, редкую. Словно нарисованные тонким слоем акварели черты лица аккуратны и неподвижны.
Иногда она устало моргала, переводила взгляд от потолка к окну и снова застыла в неестественной, статичной позе. Лишь трепет синей венки на шее выдавал теплящуюся жизнь.
— Юля, Юль… — как сквозь тонны воды над собственным, распластанным на казенных простынях телом, услышала она. — Ты напугала нас.
— Что со мной? — ей с трудом удалось выговорить три жалких слова.
— Основная проблема — кровопотеря. Ты здорово нас, напугала меня, пупс.
— У врачей всегда всё атипично, — прошептала Юля с закрытыми глазами, пряча за полупрозрачными века вязкие, как смола мысли.
Юра пересел на край функциональной кровати — высокотехнологичной, с удобным матрацем, расположенной так, чтобы пациентка могла любоваться видом из окна. Но смотрел он не на странно синее, удивительно высокое небо, не на макушки деревьев и проезжую часть вдали, а на черты кипенно-белого лица, светлые, трепещущие ресницы, отбрасывающие тень на просинь под глазами.
— Зачем? — все-таки спросил он.
— Так надо. — Юля ответила тихо, едва-едва прошелестела, но он все равно услышал, как до этого слышал звук ускользающего пульса.
Ужас брадикардии, поверхностное, едва заметное дыхание — агональное.
— Почему ты не сказала мне?
— Это не твой ребенок. Ты знаешь, так лучше.
— Возможно, и все же лучше было сказать… мы бы справились с этим вместе.
— Пожалуйста. — Юля сморщилась, межбровный залом пересек почти идеальную кожу лба.
— После поговорим… прости. Как ты себя чувствуешь?
Отточенным движением Юра приложил палец к запястью, сотый раз за одно единственное утро. Юле больше ничего не угрожало, он это знала, она знала, но остановить себя попросту не мог. Врачи не должны лечить близких людей, родные не должны погибать на их руках… и Юля выжила.
— Слабость, сильная. Пить хочу.
— Давай моя хорошая, — Он помог Юле приподняться, напоил, придержал еще немного, позволил положить голову себе на плечо, убрал скатанные волосы от лица, устроил ладонь у затылка и начал укачивать, как ребенка: — Спи, пупс, спи. Тебе нужно набираться сил.
В голове безостановочно крутился единственный вопрос: «Почему?»
Юля бы ответила, если бы не уснула в его руках. Не от слабости, а от того, что это его руки.
Юля смотрела перед собой, куда-то вдаль, сквозь большой стеллаж с книгами, справочниками, аккуратными стопками нужных ей историй болезни.
Кабинет, вдруг ставший ей чужим, неожиданно огромным, пугал тишиной, оглушающей гулкостью. Уже больше года она занимала должность исполняющей обязанности заведующей детским отделением онкологии и гематологии, как вдруг, неожиданно для неё, и ожидаемо для всех — стала полноправной заведующей отделением. Самой молодой за всю историю областной больницы, да и всего областного здравоохранения. Это давило, как будто воздух над ней весил тонны, ощущался и того тяжелее.
