Так сложилось, что Дина сама забрала Иакова из спальни вдовы.
Он веселился на пирушке, и ничто не предвещало несчастья. Но на крыльце он поскользнулся и упал с лестницы. Голень треснула, словно сухая ветка, сломанная ветром. Перелом был тяжелый, кость вышла наружу.
На его счастье, в Страндстедете в это время оказался доктор. Иаков выпил целую бутылку рома, чтобы заглушить боль, пока доктор промывал рану и накладывал шины.
Дина, по обыкновению, была в штанах и ботфортах, как мужчина. Она заполнила собой весь небольшой дом. Между бровями у нее залегла глубокая складка. Слова замерзли.
С вдовой она обращалась точно с прислугой. И ее добрый совет не забирать Иакова до тех пор, пока его можно будет перевезти на карбасе, оставила без ответа.
Дина приказала привязать Иакова к саням. И вскоре он уже лежал в санях, завернутый в овчину.
— Хозяйке надо оплатить расходы на доктора и дать за постой, — тихо сказал Иаков и сморщился от боли.
Но Дина не сказала хозяйке ни «спасибо», ни «до свидания». Она хлестнула Вороного и прыгнула в сани.
Вороной несся как дьявол. Из-под полозьев летели искры. От скорости захватывало дыхание.
Дина, словно коршун, парила над Иаковом.
У Иакова от страха замирало сердце, когда они летели по заледеневшим колдобинам.
Осенний паводок сильно разрушил дорогу. Каждый замерзший ухаб отзывался в ноге острой болью.
Только теперь Иаков до конца осознал, что значит оказаться во власти Дины.
Он редко пользовался лошадьми, всегда предпочитал море.
Он упрекнул Дину, что она не взяла с собой матросов, чтобы они перегнали домой его карбас. Но она не удостоила его даже взглядом.
Мало того что Иаков сломал ногу, он еще и попал в немилость. И понимал, что только время поправит и то и другое. Но ему не хватало терпения.
Перелом был сложный, шины наложены плохо, и рана никак не заживала.
Казалось, все злые силы ополчились против его ноги. Иаков был прикован к постели. Он то кричал и буйствовал, то говорил шепотом и взывал к сочувствию.
Ему поставили кровать в гостиной, чтобы он не думал, будто живые уже исключили его из своего числа.
Складка между бровями у Дины становилась все глубже. Если она и сочувствовала больному, то хорошо это скрывала.
Однажды Иаков невинно попросил ее не пить столько вина и сыграть ему на виолончели. Дина вскочила с кожаного стула с высокой спинкой так резко, что рюмка опрокинулась на кружевную салфетку.
Красный цветок от вина расплылся во все стороны. Ножка у рюмки сломалась.
— Попроси лучше свою вдову из Страндстедета выправить кости в твоем скелете! — крикнула она и пулей вылетела за дверь.
Тем временем Андерс пригнал карбас домой. И матушка Карен с Олине ухаживали за Иаковом, не жалея сил.
Выходка Дины кое-что объяснила Иакову. Он только не понял, что это непоправимо.
Когда дело касалось женщины, для него не было ничего непоправимого. Даже эти два года, что он прожил с Диной, не лишили Иакова его неистребимой веры в себя.
Но он не поправлялся. У него началась гангрена. Цвет раны не оставлял никаких надежд. И дух от нее полз подобно злому слуху. Это неумолимое предупреждение о том, что день расплаты уже недалек, отравляло каждое мгновение.
Время теперь было на вес золота.
Матушка Карен понимала, что Иакову требуется умелая помощь. И безотлагательно!
Только Дина представляла себе, что подразумевалось под умелой помощью.
Она уже сталкивалась с гангреной. Один из рыбаков ленсмана отморозил ногу, и у него началась гангрена. Он, правда, выжил, но вместо ноги у него торчал обрубок, и теперь он жил у ленсмана из милости. Через год этот человек так озлобился от горечи и ненависти ко всем и вся, что служанки боялись приносить ему еду.
Зато Дина навещала его даже без дела.
Дух от ноги Иакова шел по всему дому. Матушка Карен не отходила от его постели. Слезы Олине падали в кастрюлю с супом.
Море не стихало и не давало надежды.
Андерс уступил и на этот раз, когда Дина сказала, что они с Фомой отвезут Иакова к доктору.
Если она одна одолела эту дорогу на строптивом Вороном, то тем более одолеет ее вместе с конюхом.
Лучшего решения никто предложить не мог. Пришлось остановиться на этом.
Но только Фоме не вышло поехать с Диной.
Ничего не понимая, Фома оторопело смотрел на Дину, когда она села в сани и приготовилась ехать одна.
Иаков нерешительно кивнул ему. Словно молил о помощи.
Фома уже приготовился прыгнуть в сани.
— Нет! — рыкнула Дина и вожжами хлестнула его по рукам. Потом крикнула Вороному:
— Пошел! — и понеслась так, будто за ней гнался сам черт.
Упавший Фома стоял на четвереньках на заледенелом дворе усадьбы. На правой руке краснел след от удара. Дыхание со свистом вырывалось из груди.
Позже он оправдывал поступок Дины тем, что трое для саней — слишком тяжелый груз. Она не могла терять времени, нужно было спешить.
Как и все, что говорил Фома, это казалось правдоподобным. Но он видел страх в глазах Иакова. И вспоминать об этом ему было тягостно.
Фома был ученым псом. Без дела не лаял.
Свои мысли он утопил в бочке, что стояла во дворе, сунув руки и голову в ледяную воду. Боль от удара чувствовалась по всей руке, даже под мышкой. Потом он вытер лицо мокрой рукой и пошел к Олине.
Лицо у него горело от холодной воды. Он сказал, что Иаков, видать, совсем плох.
Олине вытерла глаза и незаметно сморкнулась. У них ничего не осталось от Иакова, кроме запаха.
А три часа спустя Фома уже встречал Дину и Вороного с пустыми оглоблями.
Сердце знает горе души своей, и в радость его не вмешивается чужой.
Книга Притчей Соломоновых, 14:10
В тот год когда Иакова опустили в могилу, Рождество в Рейнснесе было тихое.
Никто не решился навестить вдов. Лед на дороге как на заказ служил оправданием для тех, кто пожелал уклониться.
Олине жаловалась, что холодные рыдания стен отдаются у нее в суставах и не дают ей покоя.
До середины января дороги оставались непроезжими. Жизнь в усадьбе замерла.
Фома старался лишний раз пройти мимо окон залы. Его глаза — голубой и карий — смотрели вверх. Он и сам не знал, что он молится.
Если ему приказывали отнести наверх дрова, у него так дрожали руки, что он ронял — поленья на лестницу.
Дина всегда сидела к нему спиной, пока он складывал дрова в короб, что стоял за ширмой с Ледой и лебедем.
Он благословлял ее спину, говорил: «Храни тебя Бог!» — и уходил.
Никто не знал, когда Дина спит. Ее каблуки, подбитые железками, стучали по полу и днем и ночью.
