Дин не знал, сколько прошло времени: приехав на остров Лопес, он снял часы. Но когда солнечные лучи набрали силу и лицу стало жарко, он понял, что просидел довольно долго. Он устало встал и повернулся спиной к солнцу.
Справа от него на воде лениво покачивалась старая семейная яхта. Ее некогда белая мачта, изъеденная ветрами и омытая бесчисленными дождями, совсем потеряла цвет. Красная краска с боргов во многих местах была содрана до дерева, толстый слой почерневших высохших листьев и серо-зеленая плесень покрывали палубу вокруг большого металлического штурвала.
Как и следовало ожидать, именно здесь он словно наяву услышал голос Руби: «Давай прокатимся на „Возлюбленной ветра“, ну давай же, Дино!»
Вспомнив Руби, Дин закрыл глаза. Вначале он от каждого воспоминания морщился, задерживал дыхание и ждал, когда образы отступят, но со временем они стали блекнуть, теперь он сам отправился на их поиски, вытягивая перед собой руки, словно слепой. Поняв, что воспоминания о первой любви бесценны, он стал хранить их сладость и боль, как самое дорогое сокровище.
Схватившись за веревку, он подтянул лодку ближе и шагнул на борт. Лодка неуверенно покачнулась, будто удивляясь, что после стольких лет одиночества у нее появился пассажир.
На этой яхте Дин всегда чувствовал себя свободным. Хлопанье парусов, ловящих ветер, лучше всего поднимало его дух. В юности они с Эриком провели на «Возлюбленной ветра» массу времени. Стоя на тиковых досках, они делились друг с другом мечтами о будущем, которое казалось бесконечным. Хотя об этом не говорилось вслух, оба представляли, что будут ходить на этой яхте и повзрослев, и состарившись, что возьмут на борт жен, детей и внуков.
Дин любил ходить под парусом, но бросил это занятие — оно напоминало о жизни, которая осталась позади. Эрик, очевидно, сделал то же самое. «Возлюбленная ветра» могла стоять у причала в Сиэтле, в двух шагах от дома Эрика, однако находилась здесь, позабытая и заброшенная.
Дин вдруг понял, что ему нужно делать. Он отреставрирует «Возлюбленную ветра». Сдерет старую краску, очистит каждый дюйм, ошкурит дерево и промаслит его заново. Он вернет некогда любимую ими лодку к жизни.
Если он хотя бы на один день выйдет с Эриком в море, возможно, ветер и море перенесут их в прошлое…
Руби проснулась от аромата бекона и свежезаваренного кофе. Подняла с полу брошенные вчера леггинсы, надела их, не снимая ночной рубашки, наскоро умылась и босиком спустилась вниз.
Нора орудовала в кухне, маневрируя на инвалидном кресле, как генерал Паттон перед боевыми рядами. На плите стояли две чугунные сковородки, на одной уже что-то шипело. Рядом с пустой сковородой стояла желтая фаянсовая миска, из которой торчала ложка. Нора улыбнулась, увидев Руби:
— Доброе утро. Как спалось?
— Нормально.
Руби обошла инвалидное кресло, налила себе кофе, добавила сливки и сахар. После пары глотков она более или менее почувствовала себя человеком и, прислонившись к дверце буфета, принялась наблюдать, как мать жарит бекон и делает оладьи.
— Я не ела подобного завтрака с тех самых пор, как ты от нас ушла.
Норе стоило заметного труда удержать на лице улыбку.
— Хочешь, я нарисую на твоих оладьях рожицы из шоколадной пасты, как в детстве?
— Нет уж, спасибо. Я стараюсь не есть углеводы с шоколадом.
Руби накрыла на стол, поставила две тарелки и села. Нора поместилась напротив.
— Ты хорошо спала? — спросила она, наливая в тарелку сироп.
Руби забыла, что мать любит разламывать оладьи и макать кусочки в сироп. Эта маленькая подробность напомнила ей обо всех кусках и кусочках их совместной жизни, о бесчисленных мелочах, связывавших мать и дочь независимо от того, хотела Руби или нет.
— Ты уже спрашивала.
Вилка Норы звякнула о край тарелки.
— Завтра надо не забыть надеть под ночную рубашку бронежилет.
— А чего ты от меня хочешь? Чтобы я, как Кэролайн, притворялась, будто между нами все прекрасно?
— Не тебе судить о моих отношениях с Кэролайн, — резко бросила Нора, взглянув на дочь. — Ты всегда считала, что знаешь все на снеге. Раньше я думала, что это хорошо для девочки, но теперь вижу, что в такой уверенности есть своя сторона. Ты причиняешь людям боль. — Руби видела, что ее мать словно раздувается от гнева, а потом быстро сдувается, как шарик, и снопа становится худой усталой женщиной. — Очевидно, и этом виновата не только ты.
— Не только? А тебе не приходило в голову, что моей вины здесь вообще нет?
— Кэролайн тоже осталась без матери, но она не ожесточилась и не потеряла способность любить.
Если раньше Руби сдерживалась, то теперь просто взорвалась:
— Кто сказал, что я не умею любить? Я пять лет жила с Максом!
— И где он сейчас?
Руби порывисто встала из-за стола, испытывая внезапную потребность увеличить дистанцию между собой и матерью.
Нора подняла голову. Руби прочла в ее взгляде понимание и нежность. Ей стало неловко.
— Сядь. Оставим серьезные темы. Если хочешь, поговорим о погоде.
Руби почувствовала себя глупо: стоит тут, дышит как паровоз и ясно показывает, что замечание матери больно ее задело.
— Руби Элизабет, сядь и доешь свой завтрак.
Нора умела говорить таким тоном, что взрослая женщина мгновенно превращалась в ребенка. Руби послушно сделала то, что ей было велено. Нора подцепила кусочек бекона и с хрустом надкусила поджаристую корочку.
— Нам нужно съездить за покупками.
— Хорошо.
— Может, прямо сегодня утром?
Руби кивнула. Доев последний кусок, она встала и начала убирать со стола.
— Я вымою посуду. Тебя устроит, если мы двинемся через полчаса?
— Давай лучше через час, мне нужно как-то исхитриться обтереться губкой.
— Я могу приподнять твою ногу на веревке и опустить тебя в ванну, как якорь.
Нора рассмеялась:
— Нет уж, спасибо. Как-то не хочется утонуть нагишом с задранной кверху ногой. То-то был бы праздник для «желтой прессы»!
Руби не сразу осознала смысл ее слов, а когда осознала, повернулась к столу:
— Я бы не дала тебе утонуть.
— Знаю. Но стала бы ты меня спасать?
Не дожидаясь ответа, Нора развернула кресло и поехала в спальню, по дороге закрыв за собой дверь. Руби осталась стоять, глядя ей вслед.
«Стала бы ты меня спасать?»
Орден сестер святого Франциска появился на Летнем острове во время Первой мировой войны. Какой-то щедрый человек (вероятно, он вел такую жизнь, что его бессмертная душа оказалась в опасности) пожертвовал ордену больше ста акров прибрежной земли. Сестры, натуры не только высокодуховные, но и не лишенные деловой сметки, построили рядом с причалом, которому предстояло стать паромной пристанью, магазин. На пологих склонах за магазином они возвели обитель, скрытую от глаз туристов. Сестры выращивали скот и владели самым урожайным яблоневым садом на всем острове. Они сами пряли и ткали, красили ткань настоями трав, которые сами же и сеяли, и из полученной коричневой материи вручную шили себе монашеские одеяния. Обитель была готова принять не только любого члена ордена, но и женщин, бежавших от несчастной жизни и нуждавшихся в приюте. Этим женщинам предоставляли кров и то, чего им больше всего не хватало в жестоком и суетном большом мире, — время. Они занимались простыми повседневными делами, могли носить такую одежду, в какой ходили еще их бабушки, и общаться с Богом, связь с которым утратили.
