— Это ты о Пете написала: „Твоя жена — для нас преграда“?
— О ком же еще? Третий год все обещает мне с ней развестись, но, похоже, на самом деле и не думает. Все они такие…
— Какие?
— Подлецы, — вздохнула Люба и, помолчав, добавила: — А бабы все — дуры. А я среди них в первых рядах. Моя мама всегда говорила: „Любовь — ты горе наше“.
— У тебя прекрасное имя, Люба.
— Прекрасное? Я его ненавижу. Все мои несчастья через любовь эту самую. Может быть, если б назвали меня по-другому, то легче было бы жить.
— Все мои несчастья тоже от любви, — призналась Настя.
Одиннадцатого ноября Настя проснулась от ощущения какого-то Фаворского света. Подошла к окну и увидела, что выпал первый снег, торжественный и чистый. Правда, температура была плюсовая, и на пешеходных дорожках снег уже успел растаять, раствориться в городской черноте. Одиннадцатое ноября — день смерти мамы. И природа ознаменовала третью годовщину ее отсутствия в этом мире переменой времени года.
Первый снег — это уже зима…
Мама была атеисткой. Вернее, она всю жизнь вынуждена была играть эту роль, которая, как ни странно, оказалась для нее несложной: просто католическую идеологию пришлось заменить на коммунистическую. Практически полная безболезненность этой замены указывала на тождественность учений в чем-то очень существенном.
Насте хотелось помянуть маму по-христиански. Но не по католическому обряду, к которому она всегда испытывала весьма холодные чувства, а по православному: поставить свечечку за упокой ее души. Настя редко бывала в церкви. Выстоять от начала и до конца службу, выдержать пост или проникнуться почтением к канонам — для нее было делом вовсе не выполнимым.
Но она испытывала трепет, когда кончик тоненькой свечи вдруг начинал подрагивать живым огоньком, освещающим лики мучеников, Иисуса и особенно — Девы Марии.
Елоховская церковь будним утром была почти пуста, а потому казалась особенно огромной. В намоленном пространстве царили божественные энергии. Анастасия, конечно же, не могла ощущать их непосредственно, но ей вдруг стало легко и светло. На паперти было больше людей, чем в самом храме. И она, подчиняясь неожиданному порыву, рассовала в протянутые руки почти все содержимое своего не слишком толстого кошелька.
Снег все сыпал и сыпал. Казалось, он идет даже в метро, потому что на шапках и воротниках спускавшихся на эскалаторе пассажиров еще белели снежинки, в конце пути превращавшиеся в алмазные капельки. Скульптура женщины чуть ниже человеческого роста стояла на постаменте. Она выступала из ниши красного мрамора в развевающемся ватнике, перепоясанном кобурой с револьвером, ее глаза горели почти сверхъестественной ненавистью. А руки не были пустыми. Нет, она держала не букет цветов и не коромысло, а оружие: в одной руке она сжимала гранату, а в другой автомат. Настя припомнила, правда, довольно смутно, что эта станция строилась, когда вторая мировая еще не закончилась. И, справедливости ради, следует отметить, что все скульптуры, украшающие „Бауманскую“, имеют такой же угрожающий вид, все непременно вооружены, даже „интеллигент“, держащий в одной руке листки бумаги, в другой сжимает странный предмет, подозрительно напоминающий слиток свинца, который в случае надобности можно пустить в ход. Но никто из истуканов не выглядит столь фанатично, не вооружен так основательно, как женщина. Словно перед вами сама Немезида в ушанке и ватнике!
И Насте стало в который раз, как говорится, за державу обидно, потому что эта „Немезида“ показалась ей олицетворением женщины, самой женской сути всего долгого периода российской истории, когда и в реалистическом искусстве, и в реальной жизни всячески пытались стирать грань между мужским и женским, когда граждан стремились сделать столь же беспомощными, какими были перволюди в мифе Платона. Но ведь те были единичны, самодостаточны! А эти метрополитеновские идолы могли существовать только в коллективе, только благодаря слиянию с огромным множеством подобных друг другу тел, независимо от их пола.
Бедная мамочка, просуществовавшая все свое земное время в обществе, наделенном идеалами массовости и бесполости… Для нее всегда пионерские праздники в школе были намного важнее подростковых проблем дочери. И вся личная жизнь ее, периодическая, как стихийные бедствия, проистекала спонтанно и бестолково, потому что тщательно подавлялась откуда-то „изнутри“.
Настасья шла мимо икон коммунального общества и чувствовала, что они воздействуют на нее почти так же сильно, как церковные. Она выросла среди этих ликов, среди мучениц в ярко-красных развевающихся платьях, толкающих перед собой огромные вагонетки с углем. Иногда ей казалось, что в такую героиню в период „освоения классического наследия“ переплавлен идеал древнегреческой красоты. Подобно тому, как в сознании средневекового человека античный идеал чувственной любви был заслонен зловещей фигурой Ведьмы.
Анастасия с иронией думала, что Ведьма — не только высшее достижение женщин в цивилизации, Ведьмы стали воплощением таинственного начала в женщине, никогда и нигде не разгаданного мужчинами. Только Ведьмы во все времена были способны наводить страх на мужчин…
Вечером, как и обещал, позвонил Петя Орлов.
— Настя, привет… я тут узнал… скорей всего… сейчас… найду имя в записной книжке…
— Петенька, пожалуйста, не так быстро, — попросила Настя, — я ничего не понимаю.
— А, вот. Екатерина Лисицына, студентка МГУ, романо-германские языки. Филологиня, в общем.
— Ну и что, Петя?
— По агентурным данным, она станет „Мисс Столицей“. Понимаешь, она, вроде бы, подруга генерального спонсора.
— Как? Подруга целой фирмы? — пошутила Настя, вспомнив, что генеральным спонсором конкурса является какая-то строительная фирма.
— Нет, что ты. Только ее президента. Некоего Евгения Пирожникова. Так что не теряй завтра времени и сразу же бери интервью у девицы.
— Спасибо, Петя.
— Рад служить. Увидимся. Да, вот еще что…
В трубке затрещало, заклокотало, раздались короткие гудки. Она вынуждена была ее положить. Через минуту звонок раздался снова.
— Алло? — Настя скорей спросила, чем произнесла традиционное телефонное слово. — Алло, Петя! Это ты?
— Какой тебе еще Петя? — послышался несчастный голос Валентина. — Разве того, которого я бил, звали Петей? Ты совсем уже по рукам пошла, что ли? А, Настя?
Насте ничего не оставалось, как проделать свой уже ставший привычным маневр: вытащить вилку из розетки. Трехпалая, как кисть искалеченной руки, она болталась, свисая со столика.
