Но чтобы мне могли ответить? И что бы изменил мой крик? Снял его боль? Утешил? Кого — его или меня? Братьев?
— Ладно, Анюта, не обращай внимания, — голос Сергея совсем сел, потерялся, а в глазах уже пустота, глубокая мерзлота с привкусом одиночества. — Я справлюсь, все нормально. Как хочешь, так и будет. Правда…Ты, кушай, остывает.
И вышел. Я слышала, как он бродит по комнатам, нервно попинывая препятствия, и все пытается найти себе место, но не может. И я — не могла. Ежилась, мгновенно озябнув, бродила по кухне, не зная, куда деться от мыслей и где найти хоть одну ценную, чтобы выбраться из тупика. Еще одного, самостоятельно сотворенного. И понимала, не найду, потому что мое место рядом с ним, как и его — со мной, и это единственная ценная мысль. И в то же время абсурдная.
Порывистый шаг навстречу своей мечте обернулся тремя шагами назад: Алеша, Андрюша…Олег. Еще вчера я не думала, как буду смотреть им в глаза, не предполагала, во что обернется для всех нас мой поступок, всего лишь порыв не то к мечте, не то — к мести.
Я не подозревала, что в груди Сергея полыхает такая страсть. Сродная безумству, безрассудная, как и моя, но не знающая доводов долга и морали.
Наш разум сорвало, чувства понесли, и я еще могла вернуть их на место, остановить, но разве — хотела?
Для него давно все было ясно, решено и исполнено. Для меня… Я всего лишь набросала эскиз, не обратив внимания ни на задний план, ни на центральную фигуру. Он был зыбок и исполнен в стиле «авось», оттого не воспринят серьезно, не выверен в чертах. Я не предполагала, что из него мне придется перечеркивать другие холсты, уже имеющие место, основательные и выверенные до мелочей. Миг жизни по зову сердца и души обернулся мучительным и не возможным по сути своей выбором, еще одним тупиком, из которого не выбраться без потерь.
Та роль, что я отвела по скудости своего ума и грешности характера Сергею, ему не подходила. Не могла подойти. И я могла бы это просчитать, понять еще вчера, если б меньше была занята собой: Сергей никогда, ни за что не смириться с ролью любовника, не пойдет на поводу моих капризов, не станет безропотной игрушкой в моих руках. И я была в ужасе. Нет, не оттого, что совершила ошибку, поддалась порыву, мести и давнему желанию, а от осознания собственной слепоты.
Но разве, примеряя роль любовника к образу собственного брата, я готова была и сама безропотно отыграть ее? Нет. Трижды, сто, миллион раз — нет. Если быть честной хоть раз, хотя бы на секунду освободить свое сознание от трухи ветхих, давно потерявших свое значение слов морали, высвободить спрятанные, спрессованные под гнетом обстоятельств, законов долга истинные чувства, они сорвут шлюзы, затопят все островки воспоминаний, что еще держат меня в рядах здравомыслящих людей. Они просто сомнут любовь и привязанность к братьям, утопят наш брак с Олегом, погребут материнский укор, непонимание и осуждение друзей, подруг, знакомых. И лишь одно останется после наводнения — Сергей. Он и я. Свободные и счастливые. Вместе. Без оглядки.
Но разве такое возможно? Разве можно построить свое счастье на костях любимых и любящих, и преданных за любовь?
Способна ли я на подобный грех, самый низкий, самый подлый из всех совершенных?
И разве я уже не совершила его?
Разве Сергей будет хранить нашу тайну? Скроет нашу связь от посторонних глаз и взора братьев? А я разве смогу вычеркнуть эту ночь из своей жизни, как вычеркнула когда-то ночь с Андреем? Увы, нет. Не хватит сил. Нет желания. Я больше не хотела, не могла черкаться на полотне своей и тем более его жизни, как на тетрадном листе. И понимала, что из этого могло получиться. И осуждать за то можно было лишь себя…
В дальней комнате жалобно дрогнули гитарные струны, послышался хриплый голос брата:
— "Дом казенный предо мной да тюрьма центральная,
ни копейки за душой да дорога дальняя.
Над обрывом пал туман, кони ход прибавили.
Я б махнул сейчас стакан, если б мне поставили"…
Сколько раз я слышала эту песню Михаила Круга в его исполнении? Но впервые в голосе брата не было блатной бравады, разрывающий тишину квартиры тихий, полный горького безысходного одиночества голос был сильней юношеского куражного крика. А это и был крик, придушенный жизнью и уже не имеющий сил скрываться, чего-то ждать.
И я готова была закричать в ответ, перекрывая печаль мелодии, зажать уши, чтоб не слышать болезненного хрипа Сергея. Завыть, вымещая, выплескивая, как и он, всю боль, что накопилась за долгие годы жизни и вместе, и одновременно — врозь. Прожитые в каком-то изнуряющем отчаянье, бегстве от себя самой, унылому хождению по тому кругу, что предопределил нам людской снобизм, человеческая мораль…братская забота. Эта жизнь была правильной, обычной и до омерзения ненавистной. Мы прожигали ее. Я — в надежде, наконец, либо выбраться, либо умереть. Он — бунтуя против себя и окружающей действительности, в вечной и глупой борьбе с ветряными мельницами, затеянной еще Дон Кихотом.
— "…Золотые купола, душу мою радуют.
А то не дождь, то не дождь — слезы с неба капают"…
Я понимала — он не случайно выбрал эту песню. Мне стало настолько жалко его и себя, что все сомнения исчезли, утонули в том горе, мучительной безнадежной борьбе со своей душой, сердцем и тем, что навязывали нам годами, что буквально рвалось из горла Сергея, бередило мою душу.
— "Над обрывом, на краю сердце дрожь охватит.
Жизнь босяцкую мою кто переиначит?"…
Я шагнула в комнату, уже зная, что скажу ему, уже готовая к оскорблениям со стороны Олега, гневным упрекам мамы и молчаливому, болезненному непониманию и противостоянию братьев.
Сергей, вальяжно развалившись в кресле, лениво перебирал струны, с сумрачным видом поглядывал в окно. Он делал вид, что не видит меня.
Он боролся с собой, с желанием озвучить свое состояние более откровенным, грубым текстом, еще более скорбным, чем исполненная песня.
— Сережа, — позвала я не смело.
Струны смолкли. Он глянул на меня исподлобья и отвернулся, убирая гитару за кресло. Я не знаю, что со мной произошло, что толкнуло "не вон из квартиры", а навстречу любимому, в ту пропасть, что дарили его преступные объятья… Может, оттого и сладкие?
Я сделала всего лишь еще один шаг. И оказалась на самом краю обрыва, зашла за ту черту, из-за которой уже нет возврата. Но тогда я не знала о том, не догадывалась, а когда поняла, было уже поздно — земля поехала под ногами и увлекла вниз.
Я грелась в его руках и молилась о бесконечности этих минут, о долгой, благополучной, полной любви и тепла жизни, пусть не моей — его.
— Что решила, котенок? Сколько нам отмерила? День, ночь, час? Ты скажи, я пойму, даже если… — он хрустнул зубами, сдерживая эмоции, — пора собираться.
