Он сидел в дальнем углу, наблюдая, как народ покидает зал.
Люба отдавала короткие распоряжения, на её лице отчётливо читалась усталость. Потом к ней подошёл Волчанский, пожал руку, поулыбался, и похлопал по плечу. Ну, ещё бы такую работу провернуть, а лавры другой заберет.
— Я не понимаю Неженка, как ты стала руководителем отдела, с таким отсутствием честолюбия, — разворчался Матвей, когда она подошла к нему, наконец, освободившись.
— Не начинай, и так тошно, — раздражённо проговорила она, и устало опустилась рядом, вытянула ноги, скинув туфли.
Зал потихоньку пустел. Мелькали только официанты, и работники клиниговой службы. Они, молча, сидели, наблюдая за ними.
— Ну, давай скажи, что в этом я тоже виноват, — скучающим тоном продолжил Матвей, — из-за меня ты отказалась от этого проекта…
Она повернулась к нему, и он замолк.
В её глазах было столько боли, что дальнейший сарказм просто застрял у него в глотке.
Да он виноват! Виноват, сука! Но как, же он хотел, всё исправить, чтобы не было больше этой тоски и печали в её взгляде. Матвей и сам не понял, как это произошло, просто хотел её утешить, но вдруг осознал, что крепко обнимает её, и целует. Пробует, как в первый раз её на вкус, со всей страстью и пылом, что так долго копился внутри. Сжимал, тонкие плечи, и тянул на себя, словно осушить хотел до самого дна.
И она поддавалась, отвечала, зарывшись пальчиками в его волосы, и прижавшись к нему, тихо постанывала ему прямо в губы.
— Прости, прости, Люба, — опомнился он, понимая, что натиск, спугнёт её. — Я порото так соскучился по тебе!
Она опустила раскрасневшееся лицо, и перевела дух, медленно скользя руками с его плеч.
— Матвей, я беременна, — тихо говорит она, и он ещё не совсем понимает значения слов.
— Что? — не верит он. — Я… От меня?
Она поднимает на него негодующий взгляд, ей даже говорить ничего не надо, он понимает, что сморозил глупость.
— Подожди, не злись, — хватает он её за руку, — объясни всё по порядку.
Люба руки не отнимает, но старается не смотреть на него.
— В больнице сделали анализы, когда ты настоял, помнишь, а потом выяснилось… Уже почти месяц… Не знала, как сказать, ты ведь ушёл…
— Ты просила, я ушёл, — не удержался он.
— Да, — вздохнула она, — я просила, но тогда я не знала…
— Ты оставишь его? — Матвей пытается заглянуть в её глаза. Он слегка растерян от такой новости, но где-то на задворках циничной души появляется тихая радость.
— Я? Конечно, — кивает Люба, — конечно, я оставлю ребёнка.
А потом набирает больше воздуха в лёгкие, и смотрит пытливо на него.
— А ты хочешь этого ребёнка?
Матвей сгребает её в объятия.
— Блядь, Люба, — горячо шепчет он ей в макушку, — если ты примешь меня назад, если простишь меня, я сделаю тебе, хоть ещё десятерых, и всех вас буду любить!
— Сам десятерых рожай, — ворчит она, удобно устроившись в его руках, — мне сперва с одним надо справиться!
— Неженка, ты простила меня? — он поднимает её лицо за подбородок, вглядываясь в зелёные глаза.
— Простила, но прошу, не делай больше так, — проникновенно говорит она, — я не смогу пережить это снова.
— Обещаю, — тихо говорит он, склоняясь к её губам, — я люблю тебя!
— Я тоже люблю тебя! — успевает ответить она, прежде чем он снова накрывает её губы своими, уже не сдерживая страсти, целует, поглощает, вбирает, вкус, который навсегда останется с ним.
Их отвлекает растерянное покашливание. Матвей нехотя отрывается от Неженки и рычит, на долговязого парня из клиниговой службы, что посмел их прервать. Люба, краснея, смеётся, и прерывает речь Матвея, о том, что парню нужно пойти в дальний пеший поход. Подхватывает его под руку, и уводит.
Эпилог
За окном занимается рассвет, и как назло сегодня на работу. И не отвертеться. Сегодня встреча за встречей, и если все их переносить, в общем, как сказал бы Матвей, пиздец.
Но я всё равно потягиваюсь в кровати, и снова сворачиваюсь под одеялом калачиком. Не хочу вставать, не хочу нарушать этот идеальный мирок, пропитанный его ароматом, и теплом. Не хочу расставаться с ним на целый день.
— Ну, это наглость, Неженка, — в комнату входит Матвей, в фартуке, на голое тело, — выгнала меня готовить завтрак, а сама дрыхнешь? Как это называется?
Я выглянула из под одеяла. Скользнула взглядом по широким плечам и крепкому животу, по месту, что прикрывал мой цветастый фартук.
— Накажи меня за это! — захихикала я, и спряталась обратно.
— Что? Развратница! — рассмеялся Матвей и откинул одеяло, обдав меня холодным воздухом. Кожа тут же покрылась мурашками. Соски на груди сжались в твердые бусинки.
— Холодов, мне холодно! — скаламбурила я, сладко потянулась, растягивая обнажённое тело.
Глаза Матвея потемнели, прошлись по самым соблазнительным кусочкам, вернулись к моему лицу.
— Так мне наказать тебя или согреть? — спросил он, развязывая фартук.
— А это сильно отличается? — выгнула бровь.
— Отличается, — пообещал Матвей, и подтянул меня за лодыжки. — Лично я за наказание, — добавил он, и поднял меня за руки, а потом, надавив на плечи, поставил на колени, перед своим вздыбленным членом.
— Матвей… — покраснела я, поднимая на него взгляд.
— И без слов, Неженка, ты наказана, — он откинул назад пряди моих волос, и крепко сжав на затылке, толкнулся вперед.
Я уперлась руками в его бёдра, и раскрыла губы, медленно вбирая его член в рот. Его пальцы тут же вздрогнули, и я посмотрела вверх. Матвей прикрыл глаза, и сцепил зубы. Резко выдохнул. И я продолжила, исполнять своё наказание. Старательно насаживаясь на его член, скользила языком по упругой плоти, чувствуя, как головка упирается мне в нёбо. Я придерживала его у основания, массируя рукой, и вскоре Матвей, начал двигать бёдрами, резче, и глубже проникая в мой рот. Вначале для меня это была чисто механическая работа, но когда я услышала его участившееся дыхание, и низкий рык, я поняла, что меня проняло. Внизу живота запульсировало. Желание скручивалось в тугой узел. Телу хотелось разрядки. Хотелось, так же как и Матвею, получить своё удовольствие. И даже бурная ночь, не остудила меня. Я хотела ещё. Сейчас. Я заёрзала, и с надеждой посмотрела на него. Он наслаждался минетом, запрокинув голову, удерживая меня за волосы. И эта картина тоже была ужасно возбуждающей. Я снова заерзала и застонала от нетерпения.
— Что такое, Неженка? — глянул он на меня, и оттянул от себя.
— Матвей, прошу! — поднимаясь на ноги, пробормотала опухшими губами. — Теперь согрей меня!
Он без слов накрыл мой рот поцелуем, и я, встав на цыпочки, обняла его за шею, прижалась к горячей коже.
— Давай на кроватку, — подтолкнул он меня, — не будем рисковать!
— Не хочу на кроватку, — запротестовала я, подтянулась, и обвила его талию ногами.
Матвей как узнал о моей беременности, так теперь, всякий раз занимаясь со мной любовью, исключал всякие риски. Только на кроватке, только миссионерская поза, никаких экспериментов. И как не пыталась я его убедить, что мне ничего не угрожает, он ничего не слушал. А сейчас видимо я распалила его, потому что он не стал сопротивляться, прижал меня к стене, и наконец, вошел в меня. Я застонала от наслаждения. Заёрзала, требуя продолжения. Требуя быстрых, жёстких толчков.
— Хочу тебя! — стонала я, прямо в его губы. — Как я хочу тебя!
— Моя! Моя Неженка! — отзывался он, низко хрипя, обрамляя моё плечо, горячим дыханием. Он вбивался в меня, рождая нарастающий восторг. Я впилась в его исцарапанные плечи, и, не стесняясь, кричала. Чувствуя, как он наполняет меня и растягивает. И каждый раз остаётся там навечно. Въедаясь под кожу. Растворяясь в крови. Укрепляется. Укореняется. Переплетается со мной.
— Я люблю тебя, Неженка! — шепчет он, когда я подрагиваю от экстаза.
— Я люблю тебя, Матвей, — отзываюсь я, обмякая в его руках.
* * *
— Да ты можешь посидеть, хоть минуту спокойно! — заворчала мама, глядя, как Матвей ходит из стороны в сторону, по приёмному отделению. Собрались все, и Любин отец, и Гореловы подкатили, мама. Все вызвались, поддержат его, в ожидании первенца.
