***
Костя понял все сразу. Едва припарковал машину и прочел надпись над черными коваными воротами.
– Дальше – пешком, – Герман перегнулся и взял с заднего сиденья темно-бордовые розы на длинных стеблях. – Пойдем.
За Костю реально болело сердце. С каждым шагом болело все сильнее. Герман видел, как расширены его глаза. Как он пытается удержать сбивающееся дыхание. Как нервно, сам того не замечая, то и дело облизывает губы.
Ему сейчас… Герман даже не представлял – как. Сам он сегодня утром проснулся с твердым и ясным решением. Оно родилось в нем, видимо, ночью. После его рассказа Марьяне. После ее слов о том, что он ограбил собственного сына.
Теперь Герману было это очевидно. И пришло время отдавать этот долг. Все проценты, которые могли накопиться за двадцать лет, Герман постарался взять на себя. Но Косте сейчас было очень тяжело.
И никак ему не облегчить эту ношу. Но и дальше с ней жить – нельзя.
На черном гранитном памятнике не было фотографии. Даже фамилии не было – тогда Герман посчитал это правильным. Только имя: «Лина». И даты рождения и смерти.
Костя замер. Герману казалось – и все вокруг замерло. И тихо было как-то совершенно ненормально, и даже вороны, дежурные обитатели этих мест, не каркали.
– У нее сегодня день рождения, – сипло произнес Костя.
– Да, – так же сипло отозвался Герман. На самом деле, он это вот только что сообразил. Как все совпало. Или это не совпадение. А просто все сошлось в одной точке, в одно время. Как знак того, что все делается правильно.
Костя сделал пару шагов и встал совсем рядом с памятником. И снова замер. Но Герман видел, как поднимаются и опускаются плечи сына. Как оставить своего ребенка в такой тяжелый момент? И как помочь, если ты сам во всем виноват?!
Герман тоже сделал пару шагов, наклонился и положил цветы на могилу. Выпрямился. И в это время Костя резко развернулся, вцепился отцу в плечи – и зарыдал.
Герман прижимал к себе содрогающееся тело сына, слушал его плач, который походил то на рычание, то на вой. Костя никогда так не плакал даже в детстве. Его двадцатилетний сын, который считал себя взрослым – куда взрослее своего сорокашестилетнего отца – снова превратился в маленького мальчишку, который остро нуждался в любви и утешении. И кто его даст, если не отец? Герман прижимал скрючившегося Костю к своему плечу, гладил по голове и по спине и что-то говорил. Не понимал, что – но говорил. И сам дышал, дышал, дышал, чтобы унять резкую боль в груди слева.
Затих Костя внезапно. Резко отступил, оттер лицо рукавом куртки.
– У тебя есть ее фотография?
– Да.
Все фотографии Герман тогда уничтожил. Вычеркнул и стер, как и все остальное. А потом, спустя полгода после смерти Лины, с разницей в две недели ушли из жизни ее родители – сначала мать, а потом отец. На похороны тестя Герман все же поехал – потому что ему оборвала телефон тетка Лины, сестра ее матери. «Денег им надо», – решил тогда Герман. И поехал. Деньги и в самом деле оказались нужны, и он оплатил все, что попросили. И уехал обратно. Но почему-то перед тем, как уйти из опустевшей квартиры родителей Лины, он взял стоящую за стеклом шкафа фотографию. На снимке Лина была совсем молоденькой, младше, чем Костя сейчас. Либо последний класс школы, либо первый курс университета. Но явно снимок еще тех времен, когда она не была знакома с Германом. На фотографии была запечатлена беззаботная улыбчивая девочка.
Этот снимок долго-долго лежал в запертом на ключ ящике его стола. И сегодня Герман отпер ящик, взял снимок и положил его во внутренний карман пиджака. Этот снимок Герман теперь и протянул Косте.
У сына дрожали руки, когда он взял фотографию. Костя жадно всматривался в нее, у сына шевелились губы, но звуков не было. А потом он, не поднимая головы, спросил:
– Я похож на нее, да?
– Да. У тебя глаза матери.
У Кости, в самом деле, были темные выразительные глаза – и разрез, и цвет точь в точь, как у Лины. И теперь эти глаза Костя поднял на отца. Они были покрасневшие, и нос распух. А в глазах, так похожих на глаза его матери, читался настойчивый вопрос.
Герман вздохнул. Вчера была исповедь. Сегодня – казнь. И затягивать не стоит. Четко, коротко, по сути.
– Когда ты родился, у твоей матери случилась послеродовая депрессия. Это... это что-то вроде болезни, – Костя недоверчиво нахмурился, а Герман неосознанно повысил голос: – Это и в самом деле болезнь. Я, правда, тогда этого не знал. Думал… неважно, что я думал. Ей помощь была нужна. А я… я ей этой помощи не дал. Я занят был. Для меня тогда ничего важнее не было, как свое дело построить. Вот видишь – построил. А мама твоя… она приняла слишком много лекарства, которое ей выписали для лечения. И… все.
– Неужели ее нельзя было спасти?! Неужели нельзя было вызвать скорую, сделать.. ну, промывание желудка или еще что-то?! – голос Кости звучал громко.
– Я в это время был в командировке. Мне сообщили, когда уже все случилось.
Костя молчал. Он переводил взгляд с отца на снимок и обратно.
– Она… Она покончила с собой?
Сейчас самое трудное. В этом разговоре на кладбище все трудное, но это – самое.
– Сначала и я так думал. Потому и… и получилось так. Что ты о ней ничего не знал. Я считал, что так будет лучше для тебя. Я считал, что она нас предала. А потом…
Герман замолчал, чтобы перевести дыхание.
– Что – потом?! – выкрикнул Костя.
– Потом я еще раз пересмотрел все эти… медицинские данные. Обратился к экспертам. Специалисты вынесли заключение, что варианта два – либо сознательный суицид, либо случайность. Теперь я считаю, что это было случайностью. Если бы… если бы я понял это тогда – ты бы не рос вот так. Будто у тебя никогда не было матери. Прости меня, если сможешь, сын.
Глухую тишину взорвал оглушительный крик ворона. Герман вздрогнул, вздрогнул и Костя. И пошатнутся.
– Эй, ты чего?! – Герман быстро шагнул к сыну, и Костя уперся ему лбом в плечо. – Ты как? Тебе плохо?
Костя хрипло закашлялся.
– Это была случайность. Я знаю.
Герман обнял сына, с каким-то до слабости в ногах облегчением чувствуя, как Костя позволяет себя обнимать.
Значит, простил.
Они так постояли какое-то время, обнявшись – двое мужчин у могилы с памятником, на котором было высечено короткое «Лина».
А потом Костя завозился, убрал фотографию в нагрудный карман куртки.
– Бать, отвези меня домой, – произнес он хриплым, но вполне твердым голосом.
– Хорошо, – без промедления согласился Герман. Кажется, эта сложная операция по извлечению горького прошлого прошла успешно, и им с Костей теперь предстоит реабилитация. Скорее всего, долгая. Но, главное – живы. Оба. – Поехали домой. Там Марьяна.
– Нет, отвези меня ко мне домой. А то я за руль… боюсь. Руки все еще трясутся.
Герман тяжело вздохнул. А, может, поторопился он с мыслью о прощении?
– Ты уверен?
– Уверен.
Костя поднял взгляд на Германа. Краснота и припухлость удивительно быстро исчезли с его лица, и недавно пролитые слезы сейчас мало что выдавало.
– Не дрейфь, батя. Все в порядке.
И неожиданно боднул Германа головой в плечо.
Герман снова вздохнул – но уже с облегчением.
– Поехали.
Они уходили молча – так же, как и пришли. Костя шел, заснув руки в карманы штанов и глядя ровно перед собой. А Герман не мог не думать о том, что рыдавший в его руках мальчик и этот хмурый парень с упрямо сжатой челюстью – один и тот же человек. Его сын.
Сын, который его простил.
Герман сел за руль. Теперь машина Кости ехала первой, а охрана следом. Костя по-прежнему молчал, глядя перед собой. Когда они добрались до первой городской транспортной развязки, Герман нарушил молчание.
– Ты не передумал? Может, все-таки ко мне?
Костя медленно и отрицательно покачал головой.
– Нет. Пусть Марьяна тебя утешит – ты вон бледный весь. А я… А мне надо побыть одному. Точнее… – он неосознанно коснулся рукой нагрудного кармана куртки. – Не переживай. Со мной все будет в порядке, отец.
