— Так ты будешь на приеме? — повторила Хейзл.
— Не знаю. Я еще не решил.
Дик все же явился на прием, который оказался шумным хмельным сборищем, заполонившим роскошный, залитый светом люстр банкетный зал большого отеля. Но каждый раз, когда какой-нибудь фотограф осмеливался взять его на прицел своего объектива, он мрачно хмурился. Дик покинул празднество одним из первых, прихватив с собой тройняшек. Девочки были явно огорчены, познакомившись с развязной рыжей девчонкой восьми лет от роду, которой предстояло принять у них эстафету.
— Я лучше отвезу троицу домой. Увидимся позже, — шепнул Дик на ухо Хейзл, пробираясь к выходу.
— Как хочешь! — фыркнула она в ответ и торопливо состроила на лице любезную улыбку, заметив, что Расселл, подняв бокал шампанского, бросает на нее умильные взгляды с другого конца зала.
Но, как бы она ни улыбалась, Хейзл была вне себя от злости. Она злилась на Дика, который ушел неприлично рано, да еще и прихватил с собой девочек. Злилась на себя, поскольку весь этот званый прием вызывал у нее лишь раздражение. И злилась на организаторов, которые ограничились «низкокалорийными» бутербродиками-канапе. Не было ровно никакой закуски, дабы хоть как-то компенсировать море шампанского, и большинство журналистов уже и ручки не могли в руках удержать, не говоря уж о том, чтобы писать!
На Хейзл было отливающее серебром платье, туго, как кольчуга, облегающее тело: наряд был призван подчеркнуть стройные очертания ее новой фигуры. Над ее лицом потрудился визажист, а над прической — парикмахер, короче, Хейзл выглядела блестяще. Но никогда еще не чувствовала себя такой несчастной.
Она ждала этого приема по случаю выхода ее книги как признания ее жизненных достижений, как символа ее растущей независимости, но убедилась, что, как ни странно, теперь все это имело на удивление мало значения в отсутствие Дика и девочек, которые должны были радоваться вместе с ней. Почему бы Дику не потерпеть и не дождаться ее?
Проскользнув мимо фотографа, Хейзл направилась в дамскую комнату. Через минуту она сообщит устроителям приема, что отправляется домой. Весь вечер был таким суматошным: то надо было гонять тройняшек, чтобы они переоделись, то умиротворять Дика, чтобы он не ходил, как грозовая туча. Хотя можно было бы и не утруждаться: судя по его сумрачной физиономии, все это мероприятие расценивалось им как Голгофа.
Взглянув в зеркало, Хейзл с трудом узнала себя. После всех стараний визажиста ей понадобится скребок, дабы избавиться хотя бы от десятой части грима. Бледное до белизны лицо украшали два бордовых пятна на скулах, отчего казалось, что Хейзл горит в лихорадке.
На ресницах, окаймлявших голубые глаза, поблескивала серебряная пыль, а из-за густых кобальтовых теней глаза стали казаться просто огромными. И обеспокоенными, подумала Хейзл.
Она подавила зевок. Щеки болели от бесчисленных улыбок, когда приходилось принимать дурацкие позы перед фотоаппаратами в то время, когда семья, обидевшись, удрала без нее. Сейчас Хейзл хотела лишь одного: добраться до дома и скинуть эти дурацкие серебряные туфли на шпильке, но, поскольку она была «гвоздем» мероприятия, вряд ли ей удастся ускользнуть незамеченной. Хейзл поймала себя на том, что задается вопросом: неужели именно этого она хотела от жизни?
Она только закончила разговаривать с главой издательства, выпустившего ее книжку, и собралась незаметно исчезнуть, как почувствовала, что кто-то взял ее под руку. Повернувшись, Хейзл увидела странно улыбающегося Расселла и вопросительно вскинула брови.
— Никак надоело, красавица?
Выражение, с которым Расселл смотрел на нее, окончательно вывело Хейзл из себя. Она и припомнить не могла, когда испытывала такое раздражение.
— Да.
Расселл торопливо поставил пустой бокал на поднос пробегавшего мимо официанта и вкрадчиво спросил:
— Хочешь, я вызову для тебя такси?
— Устроители арендовали несколько машин, и я знаю, что одна предназначена мне.
— Тогда я провожу тебя? И на той же машине вернусь обратно. — Расселл хлопнул по заднему карману брюк и сокрушенно улыбнулся. — Я приехал на своей колымаге, но, боюсь, несколько перебрал, чтобы сесть за руль.
Хейзл попыталась представить Дика в таком состоянии, но у нее ничего не получилось. Он всегда блистательно держал себя в руках. Если он собирался вести машину, то с религиозной непреклонностью пил только минеральную воду. И как только человек с таким чувством ответственности, тоскливо подумала Хейзл о муже, может быть столь восхитительно непредсказуемым? На необитаемом острове она предпочла бы оказаться именно с Диком. До чего ей повезло, что она замужем именно за ним!
— Так ты не против, если я тебя провожу, Хейзл? — настаивал Расселл.
Хейзл улыбнулась.
— Конечно, не против.
Вдруг она почувствовала, что не может дождаться, когда очутится дома — дома, где она живет, где обитают три ее восхитительные дочки и ее восхитительный муж. А потом… потом, когда спустится ночь… она будет извиваться в объятиях Дика… Хейзл зажмурилась от предвкушения этой минуты.
— Я хочу исчезнуть прямо сейчас. — Она обежала взглядом зал. — Саския готова?
Расселл отвел глаза.
— Она уже уехала. Няня не могла сидеть с Чарли весь вечер, и Саскии пришлось уехать раньше.
— Вот как. — Хейзл попыталась избавиться от слабого чувства неловкости. — Понимаю.
— Машина ждет у входа, — нетерпеливо сказал Расселл. — Идем, Хейзл.
По сути, это в самом деле был ее вечер, и Хейзл несколько раздражала бесцеремонность Расселла, но она решила не спорить. У нее просто не было желания что-то доказывать.
Машина оказалась лимузином, за рулем которого сидел широкоплечий водитель; лицо его было скрыто тенью от козырька форменной фуражки. Хейзл расположилась на заднем сиденье, и первым делом ей бросился в глаза миниатюрный бар. Ну, это уже явный перебор, подумала она, о чем и сказала.
— Значит, выпить ты не хочешь? — уточнил Расселл.
Хейзл содрогнулась при мысли об очередной порции алкоголя. Бокала шампанского за вечер ей было более чем достаточно!
— Разве что тут есть спиртовка с какао!
— Осторожнее! — лукаво предупредил Расселл, оценивающе скользнув взглядом по ее телу, обтянутому серебристой тканью. — Слишком много какао — и вместо потрясающе изящной женщины мы увидим прежнюю толстуху Хейзл!
Она возмущенно выпрямилась. Дело было не столько в том, что Расселл фактически оскорбил ее, сколько в хамской манере, с которой это было сделано. С каких это пор он позволяет так вести себя? Друзья иначе разговаривают друг с другом. Или он вообразил, что работа над книгой сблизила их настолько, что он получил право фамильярничать?
