Ага! Не так-то все просто, победитель! Я неожиданно увернулась и потащила Чака в глубину. Да, здесь позабавнее, чем на воздушном матраце, ковре или даже ступенях буддийского храма.
Мы изрядно взбаламутили воду, нахлебались, на зубах скрипел песок, в мокрых волосах запутались водоросли, а я, кажется, проглотила медузу. Во всяком случае, студенистый цветок покачивался у моей щеки, следя за выражением лица, пока изобретательный Тритон-Чак яростно старался достичь наивысшего наслаждения. Когда он, наконец, добился своего, медуза исчезла, а в животе у меня стало легко и прохладно.
Мы отдыхали после бурной схватки на самой кромке прибоя, позволяя редким волнам поворачивать расслабленные, сцепленные ладонями тела. Самая бойкая из них привалила меня к Чаку, лежащему плашмя с закрытыми глазами. Я положила на его плечо голову и повернула лицо к небу, слыша лишь шелест волны и гулкие удары в грудной клетке Чака. Довольно долго в поле моего зрения была лишь бесцветная небесная синева, остающаяся позади опускавшегося к горизонту солнца, а потом в ней метнулись радужные крылья. Исчезли и снова вернулись. Сказочный мир, решив вознаградить нас за умение получать от него удовольствие, прислал поощрительный приз — невероятных размеров бархатистую бабочку, присевшую на мое влажное бедро.
— Поймай, — не глядя пробормотал Чак, — это, наверно, ценный экземпляр.
— И не подумаю. Это просто мираж, как и все остальное…
Мне пришлось лишь чуть-чуть скосить глаза, чтобы увидеть метрах в сорока от берега изящные очертания «Лолы». Без этой детали вкус туземного счастья не был бы столь полным. У моей яхты отменная стать — за версту видно, что её хозяева знают толк в земных радостях и умеют за них платить. На таком суденышке можно без смущения причалить к самым «золотым» берегам Французской Ривьеры или модным курортам Испании, можно и просто затаиться в глуши, зная, что цивилизация — вот она — рядом, — с теле-радио-оборудованием, мощной связью и всеми мыслимыми деталями сибаритского комфорта.
Так я лежала, смакуя вкус везения, пока Чак на брюхе, изображая контуженного солдата, пластался к своим спортивным доспехам, а потом, все с тем же стоном и выражением страдания на лице, подполз ко мне.
— Сестренка! Нет мочи терпеть… морфину! — простонал он фразу из какой-то своей роли и жадно припал к моей груди.
— Легче, легче… теперь, кажется, хорошо… — вздохнул он и внезапно подхватив меня, толкнул к стоянке. — Аппетит от твоих процедур, сестренка, разгорелся зверский! Марш готовить трапезу. Один заплыв — и я готов присесть к столу!
Чак с разбегу врезался в волны, обдав все вокруг каскадами искрящегося счастья, а я снова опустилась на прохладный песок, не торопясь стряхнуть оцепенение. Медленно, тщательно собираю на память в букет запах водорослей, гирляндой извивающихся рядом, податливость песчано-водяного ложа под бедром, розовую витую ракушку, непонятно как оказавшуюся в разжатой ладони, взвизги удаляющегося в пучину Чака, чистоту морского горизонта, изящную отглаженность дюн и буйство зарослей за ними, в котором на мгновение мелькнул солнечный зайчик. Словно кто-то играет в кустах карманным зеркальцем.
Тогда я встаю, выпрямляюсь во весь рост — нагая, осыпанная искрящимися каплями, с особой утомленностью в легком теле и полуулыбкой плохой девочки на припухших губах. Я двигаюсь прямо туда — на сверкнувший среди листвы глазок объектива…
Чушь! Никого нет. Бросаю прозрачно-серебряный матрац в круглых углублениях для бутылок в тень и нехотя натягиваю бюстгальтер, связав узлом перекушенный шнурок. Опоясываю бедра куском шелка и достаю из холодильника пиво. Холодный ободок банки у горячих губ, зашипевшая во рту струя, пузырчатые ручейки, побежавшие по подбородку и шее… Блаженство, радость, везение!
Я должна думать именно так. А ещё — ни на секунду не упускать своего счастья — пользоваться им на всю катушку. За всех, кто сидит сейчас в конторах и офисах, потея над дебетом и кредитом, щелкая клавишами компьютера и поджидая час ланча в ближайшей забегаловке. И за них дешевеньких, пронырливых, завернутых в грязное «сари» на массовке очередного «Багдадского вора», помятых и алчущих. Своих десяти баксов в день, сосисок и душа в плохонькой гостинице. Да, конечно же, ещё того, что не сегодня-завтра подмигнет бедолаге из звездной недоступной высоты какой-нибудь Чак Куин…
Мой испорченный бикини — от Диора, матрац и полотенца — из спортклуба «Де Сильва», косметические причиндалы и даже загарное масло с этикеткой Нино Ричи, а кусок шелка, прикрывающий зад — батик ручной работы чуть ли не самого Лагерфельда. Ничего, мэтр не обидится, эта попка стоит того. А покачивающаяся на волнах белоснежная яхта, что бы там ни говорили — моя. Если, конечно, отбросить, как досадное дополнение, ехидно-предостерегающее «пока» и не замечать, что Лолой звали мою приходящую прислугу — зубастую толстозадую мулатку, а меня зовут Дикси. «Оригинально, нежно!» — так говорили почти все, и никто ещё не решился назвать моим именем яхту или хотя бы моторный катер. Но разве это важно в Раю?
Сол со своей камерой блуждает по острову, не желая, очевидно, портить нам с Чаком интим. Перед уходом он заботливо устроил стойбище — надул матрац, не забыв набросить на него джутовую, грубоплетеную попонку, установил белый полотняный зонтик, подтащил поближе выброшенную морем корягу, весьма живописную в любой ситуации. Особенно, если покрыть её салфеткой и поставить извлеченную из холодильника бутылку шампанского. Впрочем, возможно, Солу виделись в связи с деревянным чудищем совсем иные картинки. Не зря же он приволок охапку ярких глазастых цветов, расставив их в стаканообразные углубления матраца, и даже декорировал одним из них мой выдающийся бюст. А покидая все это, подмигнул: «Пойду, пощелкаю пташек-букашек… Расслабляйся, детка. Эта пальма тебе жутко идет — такое волнистое пробегание светотени по всему телу от её беспокойных перышек… Он окинул меня взглядом сатира-кинолюбителя. — Будто сладострастное поглаживание… Ну, отдыхайте — слава везунчикам!»
Сол то ли отсалютовал, то ли пригрозил спине Чака, натягивающего у кромки прибоя ласты, и растворился в кустах.
Я на секунду задумалась о том, что чувствует этот сорокапятилетний мужчина, наблюдая за нами? Зависть, отвращение, тоску? Вообще-то Соломон Барсак не считал себя обделенным женским в вниманием, несмотря на весьма скромный рост, короткие волосатые ноги, наводящие на мысль об увлечении конным спортом, и сильное облысение, скрываемое вечной, словно приклеенной кепочкой. Под крупным носом Соломона топорщились тонкие усики, а иронически изогнутый рот контрастировал с печалью, затаившейся в темных иудейских глазах. И в этих глазах не было осуждения. Только потаенные тени какого-тот страха. Ну и что? Мне тоже страшно. А разве не дрожала на балу Золушка, прислушиваясь к бою дворцовых часов?
