— Узнаешшшь, — прошипел сквозь зубы, подъезжая. Ворота открылись от одного движения по кнопке, автомобиль легко прислушался к команде хозяина.
— Хочу, чтобы занес в свою спальню на руках, — надула губки Камилла. — Справишься?
Хмыкнул и закатил глаза.
— Сомневаешься?
— Нет, — вполне серьезно покачала она головой. — Хочу убедиться…
Я подхватил ее на руки и направился к дому. Шорох гравия…скрип двери…стон подошвы по ступеням…вздох матраса, принимающего хрупкое девичье тело.
— Убедишься, — откидывая в сторону пиджак посмотрел сверху вниз на девушку, облаченную в белые свадебные кружева. — Убедишься…
42
— Нат, Нат, Наташа… — девчонка закрутила свое тело как гусеница в кокон, и уснула, скрываясь от прохлады начала осени. — Мало времени, вставай.
Девушка дергает ногой раз, другой, третий, наконец понимает, что происходит и резко встает с кровати.
Она тут же дергается вперед, думая, что получится выскользнуть в открытую дверь, но путается в покрывале и замирает в тот момент, когда я перехватываю ее руку и тяну обратно, не давая сбежать.
Я смотрю на нее и понимаю, что не отпущу во второй раз. Просто не смогу. Если еще несколько часов назад был уверен, что смогу отправить ее в другой город, чтобы спрятать от своих же членов семьи, чтобы наведываться когда получится, сейчас со всей ясностью понимаю: нет. Не смогу.
— А ну пусти! Пусти, кому говорят! — зло кричит она. Короткие волосы взъерошены, глаза метают молнии — еще немного и спалит дотла! От ее бесполезной борьбы, ее вида, злости, ненависти, во мне закручивается жгучее желание. Оно нарастает волнами, увеличивается, как цунами, покоряет и ведет за собой. Никогда еще ни одна женщина так не возбуждала, не пробуждала влечение с такой быстротой, никогда еще не обещала своим телом, своим запахом, своими повадками такого настоящего, яркого удовольствия, которое, знаешь, обязательно получишь, как только прикоснёшься своими губами к ее, выпивая ее сопротивление и покоряя своей воле.
Она слишком взрывная, слишком горячая, и отзывается на ласку также горячечно, быстро. Я провожу широкой ладонью по ее ноге и вижу, как она начинает подрагивать, по коже бегут мурашки предвкушения.
— Не смей! — дергается она и вскакивает. Я тут же беру ее в захват, прижимаю к своей груди спиной и втягиваю запах, не разрешая пошевелиться, сдвинуться с места. — Отпусти сейчас же!
Она пытается командовать, дергается, еще больше вжимаясь своим сладким телом в мое, и мощнейшее возбуждение прокатывается от кончиков пальцев до макушки.
Я вижу, понимаю, точно знаю, что никакая другая женщина не сможет встать рядом с ней, заменить ее, встать на ее место. Только она, чертова девчонка. Только она. Моя настоящая, моя живая, моя сладкая.
— Иди жену свою лапай, придурок! — ударяет она кулачком по руке, дергает плечом, чтобы избавиться от моего захвата, от моей усиленной ласки. Запрокидываю голову и смеюсь. Хохот кажется зловещим: для веселья нет ни единого повода.
— С ума сошел, — стонет Наташа и снова, снова хочет оставить меня, но свободы она больше не получит. Никогда.
— Сошел, — шепчу горячо ей в ухо, и она замирает, а я точно знаю, что ее тело также отзывается на сигналы моего. Она поддается мне, как музыкальный инструмент открывается своему владельцу, понимая, что только я могу сыграть волшебную мелодию, разрушающую и возрождающую вселенную, виртуозно управляя нашим удовольствием.
Кусаю мочку ее уха, тяну вниз и с наслаждением ловлю ее резкий выдох сквозь зубы — она также заведена, как и я, и тоже не может противиться нашему безумному притяжению…
— Ненавижу тебя-я-я, — стонет она, выгибаясь. — Не-на-ви-ж-ж-ж-ж-у…
— И я… — запускаю руку под платье, чтобы убедиться, насколько сильно она возбуждена, насколько распалена и раскалена, и готова меня принять вот так сразу же, практически без прелюдии.
Наше единение больше похоже на бой двух врагов, которые не могут закончить сражение и отойти друг от друга до тех пор, пока не добьют друг друга. В ход идут зубы, губы, ногти, вся совокупность нервных окончаний буквально взрывает мозг, потрошит сознание. Только она должна быть рядом со мной, только она. Глупо противиться себе, никуда я ее не отпущу, никуда она не денется. Будет принадлежать только мне, только мне. Будет выгибаться от страсти под моими руками, будет бешено стонать, слезно просить пощады и продолжения, будет гореть факелом, будет сгорать дотла…
Уже после, откинувшись на подушки, притягиваю Наташу к себе под бок.
— Как же я тебя ненавижу, — шепчет она, закрыв глаза узенькой ладошкой. — Как же я тебя ненавижу…
Глажу ее рукой по коротким волосам. Не говорю ничего, давая возможность выговориться.
— Зачем ты так сделал, зачем? — она приподнимается на локте и легонько ударяет меня кулачком под ребра. Морщусь — знает все болезненные места, чертовка. — Я уеду сегодня. Попытка номер два.
Дотрагиваюсь до переносицы. Тру пальцем сильнее, чтобы внезапная головная боль отступила.
— Нет.
Она замирает. Смотрит на меня своими темными глазами, и я вижу, как расширяется зрачок — будто капля черной гуаши растекается по белому листу бумаги.
— Что — нет? — качает она головой, удивленно разглядывая меня, будто впервые увидев. Дотрагиваюсь кончиком указательного пальца до ее груди, провожу пунктирную линию вниз.
— Не уедешь.
Она нервно хмыкает, испускает смешок.
— Конечно уеду, ты же сам мне сделал документы и билет, — ехидно цедит, сощурившись.
— Передумал.
От этих слов она взвивается, как костер, в который плеснули бензин, вскакивает, и, если бы не моя рука, перехватившая ее лодыжку, дернув назад, обратно в мои объятия, ускользнула бы юркой ящерицей.
— Ты меня бесишь, бесишь, бесишь! — извивается она подо мной, надеясь вырваться. — Я уеду!
— Мы сделаем так, — обездвижив ее своим телом, смотрю в глаза, чтобы она поняла всю серьезность моих слов. — Я тебя не отпускаю. Останешься здесь. Деньги, интернет, сотовая связь, — все сделаю. Из дома не выходить. В город не ездить. Там тебя узнают и порешают. Ясно?
Она отворачивается. Смотрит в стену, обиженно надув губы.
— Нет.
Молчу, жду, пока первый приступ злости сойдет. Наконец, ее мышцы расслабляются.
— Я уеду, исчезну. Никто меня не найдет. Даже ты.
Хмыкаю. Пожимаю плечами.
— Что я буду здесь делать? Почему мне нужно остаться? — в отчаянии воскликнула Наташа, и в ее голосе пронеслась невысказанная, невылеченная тоска.
— Не уедешь. И будешь жить здесь, поняла? Какое-то время… — зло впечатываю ее в матрас. Провожу руками по телу, избавляя от мешающего одеяла. — Потому что ты — моя. Моя, понятно это?
Она вскрикивает, распахивает широко глаза. По-женски захлебывается от мужской власти, от собственнического чувства, которое давит на нее тоннами веса, от этой невыносимой близости, и от нежданного всполоха радости, скользнувшего по краю души, отразившегося на кончиках ее длинных ресниц. Знаю, вижу, что она чувствует: умирает от злости и презрения к себе за то, что не может противостоять моей силе, моей власти над ней, давит в себе робкую надежду и короткий восторг от того, что понимает: она — моя. Моя. Ей никуда уже не деться, она подчинена моей воле, она порабощена. И я знаю точно: если бы мы случайно не встретились на моей собственной свадьбе, она все равно через какое-то время точно также лежала подо мной и точно также таяла от ласк, растворяясь в накатывающем волнами возбуждении, которое дарил ей я.
Но сейчас я не готов отпускать ее даже на какое-то время, чтобы не тратить потом драгоценные минуты, часы на дорогу, на перелеты, чтобы урвать свою личную дозу наркотика, которым стала для меня эта строптивица, упрямица, красавица…
Целую ее в нос, в щеку, в губы, Наташа отворачивается, крутится, вертится, но сдается на милость победителя… снова сдается.
— Ты моя…запомни это…Моя… — шепчу ей между поцелуями, заставляя цвести кожу, и гореть, и наливаться огнем. — Моя…моя…
