Это чертов сон, просто гребанный сон. Ну сон же, не может этого быть, просто не может она наяву мне… ох блядь.
Наклоняюсь, цепляю пальцами ее подбородок, поднимаю голову, заставляя смотреть в глаза и тону, просто тону в синих омутах. Огромных. Испуганных.
— Ты… ты большой, — выдает она настолько внезапно, что я едва сдерживаю смех.
Нельзя. Не поймет она. Наклоняюсь ниже, целую ее, раздвигаю языком сладкие до невозможности губы, проталкиваюсь внутрь, кайфуя от движений внизу.
Да, детка, не маленький, и ты это прочувствуешь, обязательно прочувствуешь, и распробуешь. Мы все попробуем, потому что с тобой я хочу по-всякому. И тебя хочется по-всякому. Ты только не бойся меня, малышка, я ведь для тебя… я все для тебя сделаю, только будь моей, только доверься мне, я же дурной совсем стал, и я весь мир к ногам твоим брошу, я блядь сдохну, но тебя самой счастливой сделаю, только верь мне, только моей будь.
Она внезапно останавливается, движения прекращаются, и только тогда я понимаю, что все это вслух сейчас произнес, что можно сказать, ей в любви признался. И взгляд ее ошарашенный, не верящий, — лучшее тому подтверждение.
Да, детка, я и сам не верю в то, что это сказал.
— Ксюш…
— Тшшш…— приставляет указательный палец к моим губам и приподнявшись на носочки, обвивает руками мою шею, — я хочу…
— Чего, малышка?
— Тебя, — после некоторой паузы, — по-настоящему.
Когда душа летит в рай
Егор
Чего? Это чего она сейчас такое сказала?
Не могла она этого произнести, ну не могла ведь? Может… может галлюцинации у меня слуховые?
Она прижимается к стенке душевой, смотрит на меня испуганно, словно сама от себя ничего подобного не ожидала. Не шевелится, только дышит рвано, а я… я просто сейчас, кажись, умом тронусь, потому что это, млин, что-то нереальное здесь происходит. События из параллельной вселенной, не иначе.
И я не знаю, не понимаю по взгляду напротив, по выражению лица, насколько она вообще осознает всю серьезность происходящего. В голове пустота, вакуум какой-то, и только где-то на задворках сознания вертятся мысли из серии: «Она болеет. У нее ветрянка, держи себя в руках идиот, и его тоже держи в руках… а блядь, нихрена подобного, нихрена, млин».
Наклоняюсь к ней, руки по обе стороны от ее лица упираю, в глаза смотрю, взгляд поплывший цепляю и кайфую, потому что она реально меня хочет. И как тут отказаться? Как? Да нереально, блин. Не смогу. Нихрена я не джентльмен, вообще не он. Я и так все это время сдерживаюсь, чтобы лишнего себе не позволить, чтобы не напугать, и пока она сопротивлялась, мне себя в руках, пусть с трудом, но держать удавалось. А теперь? Теперь я не смогу, просто не смогу.
И все доводы совести, правильные, в общем-то доводы, логичные, я посылаю нахер, потому что вот она, моя награда, стоит передо мной, губки свои сладкие облизывает, меня ладошками маленькими робко гладит. Краса моя ненаглядная. Меня хочет, ждет, ко мне ластится, дышит прерывисто, глубоко, и грудь ее красивая, аккуратная такая, с розовыми сосочками, вздымается с каждым вздохом, меня соблазняя, дразня, лишая остатков здравого смысла. И есть лишь желание: первобытное, дикое, необузданное.
— Ксююш, а ну-ка повтори, я может не понял, чего, — шепчу в сладкие, чуть припухшие губки, и провожу по ним языком. Сладкая, она вся такая сладкая, вкусная, я пробовал, помню, прекрасно помню ее вкус. Такое не забывается, и как кончала от моего языка, тоже не забывается.
Она не отвечает, зараза упрямая. Вперед подается, ко мне ближе, и губами своими к моим прижимается.
Экстаз, бля. Я теряюсь, просто пропадаю, в пустоту проваливаюсь. В голове ни одной мысли, только потребность взять, заклеймить свою девочку. Словно зверь оголодавший, набрасываюсь на ее губы, терзаю их снова и снова, углубляя поцелуй, беру ее, пока только языком.
Ее губы — это что-то нереальное, они дурманят сильнее самого крепкого спиртного, с ума сводят. Мягкие, податливые, вкусные, она вообще вся вкусная. Последняя частичка здравомыслия испаряется, растворяется в бурлящем коктейле из неистового удовольствия и нестерпимого желания обладать любимой женщиной. Черт.
Я реально сейчас об этом подумал?
Не сдерживаюсь более, сжимаю ее талию, ягодицы, бедра, глажу, снова сжимаю, руки беспрепятственно шарят по обнаженному телу, по соблазнительным изгибам и выступам. Я хочу ее, так хочу, что больно, везде, сука, больно. А она отвечает мне, все также робко, едва касаясь меня ладошками. И мне нравится, чертовски нравится эта ее робость, неопытность, неуверенность даже. Я кайфую, потому что она моя, только моя, и кончает она только со мной. Александровна, моя Александровна, я же до сих пор поверить не могу, что она реально, блядь, моя. И что я ее сейчас у стенки душевой зажимаю, что сжимаю ладони на аппетитных ягодицах.
Моя. Моя. Моя. Хочу. Как же я ее хочу.
Она льнет ко мне сильнее, потирается твердыми сосками о мою грудь, и я дурею просто от того, как охуенно это выглядит. Кааайффф. Ну как тут сопротивляться?
А надо. Надо остановиться. Я ее хочу, конечно, но брать ее в первый раз в душевой кажется неправильным, не романтичным. А она же девочка, красивая, неопытная девочка. С таких пылинки сдувают. И я сдувать буду.
— Ксюш-Ксюш, остановись, подожди.
Я, мать вашу, просто чертов герой. Потому что остановиться в такой момент, это просто что-то запредельное, за гранью понимания. Но надо, надо остановиться, надо в кровать, чтобы правильно, чтобы так, как надо.
— Что, — растерянно, — п…почему? — она смотрит на меня так жалобно.
— Не здесь, Ксюш, не здесь, надо в кровать.
— Нет, — качает головой, обнимает меня за шею, грудью своей охрененной о мою кожу потирается, меня соблазняет. Ты кто такая? И куда дела мою Александровну?
— Я здесь… хочу здесь.
— Блядь, Ксюша… ну нельзя, нельзя же так, я же… я иначе хотел, чтобы правильно, нежно, маленькая, — у меня слова подбирать с трудом получается, а хочу ее, дико хочу, и она мне не помогает вообще. Я же сорвусь, просто сорвусь и возьму ее, прямо здесь возьму.
— Не надо в кровать, не хочу.
Все. Error. Занавес. Ошибка системы. Кранты здравомыслию.
Нахрен, все нахрен.
Ксюша вздрагивает, но не закрывается, когда, потеряв контроль, я набрасываюсь на ее шикарную грудь, кусаю, посасываю, облизываю. Животное, я же затрахаю ее, просто затрахаю. А она болеет, болеет ведь.
Я скот, однозначно, самый настоящий скот.
Но как тут вообще можно сопротивляться, когда она сама отдается, откидывается на стенку, голову запрокидывает, а я ее целую, вылизываю, словно зверь до своей самки добравшийся. Кожа у нее гладкая, нежная, ее хочется гладить, лизать, вгрызаться в дурманящую плоть. И я делаю, все что хочу делаю, под стоны охрененно сладкие, музыкой до моих ушей доносящиеся. И с ума схожу, дурею окончательно, когда перед ней на колени становлюсь, ножку себе на плечо закидываю, рукой за вторую крепко удерживаю, и языком ныряю в сладкую, пряную мякоть.
Александровна моя не сопротивляется, не пытается больше спрятаться, постанывает только в такт моим движениям, и в волосы мои тонкими пальчиками зарывается, явно поощряя на продолжение. И я продолжаю, остервенело ее вылизываю, покусываю, и снова вылизываю. Что-то в этом определенно есть, потому что мне охренеть как нравится трахать ее языком. И вкус ее дурманящий, солоновато-сладковатый, на языке перекатывать, — тоже нравится.
— Да-да-да, еще, пожалуйста, еще, — стонет, меня за волосы тянет, не позволяет отстраниться, а я и не хочу, языком провожу по возбужденной, чувствительно плоти, пальцами поглаживаю, раздвигаю губки, и вхожу одним, растягивая, подготавливая свою девочку. Она не девственница, и рожала даже, да, но это не важно, потому что пять лет это все-таки срок, а я не маленький ни хрена. — Боже, даааа.
Дрожит, кончает сладко, с моим именем на губах.
Это выше моих сил.
