В саду было тихо и спокойно. Вдалеке слышалось позвякиванье хрусталя и фарфора – это слуги убирали со стола. На холмах насвистывали соловьи. Толстые кроны кипарисов и кедров отбрасывали надежные тени, ярко светила луна. Ким и Николь пошли по узкой пыльной тропинке, которая вела к скалам, откуда днем купальщики обычно ныряли в воду. Николь не знала, что сказать. Многое мелькало в ее голове – ее письма, оставшиеся без ответа, его письма, которые так внезапно перестали приходить; Салли, их ребенок, успех его «Западного фронта». Вопросы беспорядочно возникали в ее голове. Но все чувства – раздражение, неловкость, застенчивость, нежность и, надо всем, какая-то магнетическая тяга – были сильнее тех слов, которыми она могла бы их выразить. Первым заговорил Ким.
– Должно быть, с ним не так просто. С твоим герцогом.
– Ему просто осточертела Зельда, – ответила Николь, замечая, что они оба стараются не прикасаться друг к другу, хотя тропинка была очень узкая. Теперь, выйдя на плоские скалы, они остановились на расстоянии, боясь того, что слишком хорошо знают друг друга.
– Все равно, – сказал Ким, – видно, что он ужасно избалован.
– Надо учитывать, что он – производное девятисотлетней истории рода Меллани, все его предки привыкли получать все, чего им хотелось. Все. И сразу. Люди, которые привыкли говорить и делать все, что им заблагорассудится.
– Не стоит защищать его с таким жаром, – сказал Ким. Он почувствовал запах ее духов и вспомнил, что именно этот запах он уловил тогда на Вандомской площади. Ему захотелось поцеловать ее, крепко прижать к себе. Желание охватило его так же, как тогда, когда он впервые увидел ее на улице Монтань. Словно прошли не годы, а минуты.
– Однажды мы собирали клубнику в одном из его загородных поместий, – стала рассказывать Николь, радуясь, что можно говорить о ком-то, кроме них двоих. – Там были сотни, тысячи ягод, растущих на длинных, длинных грядках. Сколько мы там сорвали – ну десять, двадцать… На другое утро к Бою явились ужасно расстроенный садовник и управляющий. Они сказали, что кто-то забрался в огород и рвал клубнику. Все слуги, все, кто жил в поместье, были опрошены. Все поместье было поставлено на ноги в поисках злоумышленника. В конце концов, двое помощников садовника были уволены, заподозренные в том, что это они рвали клубнику, да еще и отказывались признаться. Ни один человек во всем поместье не мог даже вообразить, что это сам Бой рвал клубнику. И Бою не приходило в голову, что может подняться переполох и что никто не подумает, что это он рвал клубнику. И в то же время ему вовсе не показалось странным увольнение двух людей лишь за то, что из тысяч ягодок пропало штук двадцать. Он привык получать все желаемое, привык к исполнению любого своего каприза при самых невероятных обстоятельствах! Сегодня ему что-то надоело, прискучило, и он взорвался. Он привык быть в центре всего. Мир для него не таков, как для тебя, для меня.
– Мне этого не понять, – сказал Ким. – Я предпочитаю нечто более приземленное.
Николь не ответила. В молчании оба ждали, что другой скажет что-нибудь. Затем Ким взял ее правую руку и повернул кольцо бриллиантом наружу. Его прикосновение было горячим, как огонь.
– Это он подарил, да?
Николь кивнула. Луна светила настолько ярко, что он смог увидеть, как она побледнела и как обозначились ее губы. Он вспомнил вкус ее губ, мягкость ее кожи, изгиб ее груди.
– Ты хочешь выйти за него замуж?
– Да, – ответила она. Прикосновение его пальцев к ее руке вызвало в ней новый наплыв чувств. Она не могла отдернуть свою руку, словно над нею кто-то произнес заклинание. – Как ты узнал, что я хочу за него выйти замуж?
– Я все знаю о тебе. Все, что касается тебя. Я все – понял, как только увидел тебя.
Николь, наконец, собралась с духом и, отдернув руку, отступила на один шаг назад. Она вдруг догадалась, что он хочет сказать.
– Я еще кое-что знаю, – произнес он.
– Нет, – прошептала она.
– Ты не любишь его.
– Неправда! – вскрикнула она, и ее голос громко прозвучал в тишине ночи.
– Это правда, – возразил Ким. – Ведь правда. Ну скажи, я прав?
Она ничего не ответила. Ким подошел к ней вплотную и погладил ее волосы на затылке. Ее чудесные, шелковистые волосы, такие живые. Он тихонько приблизил ее голову к себе, и она не сопротивлялась. Он приподнял другой рукою ее подбородок и, слегка наклонившись, поцеловал ее, сначала нежно, потом страстно. Он удивился, почувствовав на своем лице ее слезы. И вспомнил свои слезы там, в Париже.
– Я видел тебя в прошлом году в Париже, – сказал он чуть позже, когда пришел в себя. – Я приехал туда, чтобы написать книгу «Солнце», и поклялся себе, что нога моя не ступит на улицу Монтань, и сдержал свое слово, но я не знал, что ты переехала. Однажды я вышел из отеля «Риц» на Вандомскую площадь и увидел магазин с твоим именем. А потом я увидел тебя. Ты стояла и ловила такси. Я побежал. Я звал тебя. Но было уже поздно. На другой день я уехал из Парижа.
– Почему? – спросила она, хотя знала ответ на свой вопрос.
– Я боялся, – сказал он. – Салли тогда была беременна. Я боялся, что мы увидимся, заговорим друг с другом, и я…
– Ш-ш-ш! – Николь приложила палец к его губам, и он не успел договорить. – Не произноси этих слов. Тебе больно будет сказать, а мне больно будет услышать.
– Значит, я прав в отношении тебя и твоего герцога, – сказал Ким. – Ты не любишь его…
– Нет, – перебила его Николь, – не продолжай. Ты ничего не знаешь об этом. Ничего.
– Если ты так говоришь… – Он помолчал с минуту. – Встретимся завтра вдвоем на пляже Гэруп? В час дня? Я принесу ленч.
– Это было бы здорово, – Николь пыталась найти слова, чтобы успокоить свое разволновавшееся сердце, чтобы восстановить дыхание, которое всегда начинало прерываться, когда она была с этим человеком. Только с ним у нее бывало такое, и ни с кем другим!
На следующий день Ким принес с собой паштет, сыр, хлеб, фрукты и вино в плетеной корзине и расположился неподалеку от своих любимых скал. Он ждал ее с половины первого до семи. Николь не пришла.
Я хочу быть счастливым,
Но я не хочу быть счастливым,
Пока не сделаю счастливой тебя.
«Я хочу быть счастливым…»
В конце октября Скрибнер получил рукопись «Гетсби», и Фицджеральды отправились в Рим. Чета Хемингуэев приехала в Париж вместе с Бамби и поселилась в квартире с видом на лесопилку. Ким отправился в Италию писать репортажи о Муссолини и чернорубашечниках для «Коллье». Салли с сыном Кимджи поехали в Париж.
Салли села на поезд, идущий до Парижа, в Ницце, держа па левой руке Кимджи, а в правой – маленький чемоданчик, в котором лежала рукопись «Дела чести». Усевшись на плюшевое сиденье, она устроила рядом с собой сына, а чемоданчик с рукописью поставила на колени, готовая держать его так до самого Парижа. В Париже ей предстояло найти квартиру, Хедли обещала помочь в этом деле, а когда Ким вернется из Италии, у него будет два месяца, ноябрь и декабрь, чтобы отшлифовать рукопись «Дела чести» и передать ее Перкинсу в самом конце года. Поезд вздрогнул и тронулся. Салли откинулась к спинке сиденья. Перестук колес убаюкал Кимджи, и он уснул, а Салли расслабилась и наслаждалась своим одиночеством. Как все изменилось с 1922 года! Дело было не в том, что Салли разлюбила Кима, нет, напротив, она еще больше привязалась к нему. Беда была в том, что ребенок, семья и внезапно прославившийся муж утомляли ее. В самый первый день, когда «Западный фронт» появился в списке бестселлеров, Ким пришел домой с двухлитровой бутылкой шампанского и двумя свежими новостями: во-первых, он только что закончил работу над «Солнцем», и, во-вторых, он купил для них дом – покинутую стекольную фабрику на Чарльтон-стрите в Гринвич-Виллидже. Он стремился поскорее переехать туда, прямо сразу, настолько ему хотелось устроиться в собственном доме.
