– Мне плохо, – шепчет болезненно.
– Я вызову скорую, – говорю обеспокоенно, поднимаясь.
– Не-ет, – округляет глаза от страха, и сама берётся за мою руку. – Полежи ещё. Со мной.
Я молча киваю.
– Как ты мог? – спрашивает обиженно, как дитя. – Так быстро нашёл мне замену.
Увожу виноватый взгляд и медленно подыхаю.
– Мне больно, – выдыхает тихо. – Мне так больно, Арс.
Хочу дотянуться до её щеки, чтобы смахнуть хрустальную слезинку, но Малыш отстраняется, словно напоминая, что не желает моих прикосновений. Вообще, больше в них не нуждается.
Убираю руку, сокращаю расстояние между нами и максимально бережно сдуваю прозрачную каплю с бледного лица. Окидываю взглядом пухлые розовые губы, крошечный носик и наполненные болью, стеклянные глаза.
– Я жить не хочу, – продолжает Арина шептать в полубреду. – Хочу умереть, – всхлипывает. – Не смогу дальше.
Понимаю, что бредит в лихорадке, но от этого не легче.
– Дурочка, – осекаю нежно, ещё раз дую на лицо. Это единственный контакт, который мне доступен. – Всё наладится. Впереди чудесная жизнь.
– Не хочу, не хочу, не хочу.
Мне казалось, что хуже быть уже не может. Что от сердца давно ничего не осталось, но Арина Плевако с точностью отыскивает его жалкие останки и режет их на куски. Добивает последнее.
Когда она немного успокаивается, поднимаюсь и плетусь в ванную. Там долго пялюсь в зеркало на свою опухшую рожу, уперев ладони в стену.
Аналитический склад ума заставляет разбирать по этапам собственные поступки и произошедшие события. Какими бы они ни были абсурдными.
Как человек организованный, я часто с искренним непониманием относился к доверителям, которые даже в зале судебных заседаний не могли оставаться спокойными. Ругались с ответной стороной, эмоционировали, вели себя безобразно, не стесняясь судей и их помощников.
Для меня это всегда было чем-то вроде проявления неадекватности.
Как так не можешь себя сдержать? Ты ведь человек разумный?!
Сам же попал в ту же ловушку и наворотил такой херни, что вовек не разгрести.
Не простит. Не сможет.
Жить не хочет. Из-за меня.
Когда картина, отражающаяся в зеркале, становится до такой степени омерзительной, что нет больше сил, снова ведусь на беспросветную внутреннюю боль и со всего размаха луплю по стеклу, раздирая кулак в мясо.
Парадоксально, но становится легче.
Снова отправляюсь на кухню, где наспех заматываю руку и вызываю скорую. А вернувшись в спальню, пытаюсь разбудить Арину, но она никак не реагирует.
Глава 34. Арсений.
В больничном коридоре пустынно и темно.
Кушетка, на которую я уселся, поскрипывает и этим действует на нервы. Светящаяся табличка с надписью «Реанимационный блок» безжалостно лупит по глазам.
Где-то там, за тонкими стенами мой Малыш.
Пока дожидался скорую помощь, успел спуститься на второй этаж к Елене Степановне, чтобы отыскать в вещах Арины документы. Женщина охала, плакала и судорожно разводила руками. Рассказывала, как лечила и отправляла в больницу, на эта упрямица только кивала.
Параллельно тут же набрал Глебу.
На часах к тому времени было уже глубоко за полночь. Несмотря на это, Громов ответил незамедлительно, совершил пару звонков и договорился с главврачом единственной нормальной частной клиники в городе, куда нас в итоге и приняли.
Вернувшись в квартиру, оставил входную дверь открытой и отправился в спальню. Прилёг рядом с Ари.
Тогда она ещё периодически приходила в себя, но больше бессознательно. Что-то шептала, плакала.
Так и лежал… поглаживал горячую, шелковистую кожу и отчаянно вспоминал все молитвы, которые рваными обрывками остались в памяти ещё с детства.
В тот момент точно осознал.
Пусть не прощает. Пусть злится. Ненавидит.
По хрену.
Только живёт. Потому что, если не справится, не выкарабкается – сам сдохну.
Уже сейчас, когда Арина наконец-то под присмотром врачей, становится немного легче. Потираю переносицу пальцами и прикрываю глаза, тело гудит от напряжения. Правый кулак, разодранный в мясо, ломит и требует внимания, но я стараюсь об этом не думать.
В голове ни единой мысли, кроме как о ней.
Ни одной, блд.
Чем я жил последние недели? Какие дела вёл? Чем занимался? Кто был рядом?
Полный ноль. Штиль. И одиночество.
До тех пор… пока не увидел подписанные от руки ячейки в аптечке на собственной кухне, вообще не подозревал, как много в моей жизни одиночества.
Слева раздаются шаркающие шаги.
Дёрнувшись, уставляюсь вправо и слежу за тем, как ко мне приближается Луневич. В спортивном костюме и тапках даже не сразу его узнал.
Подойдя, останавливается и медленно озирается по сторонам.
Кушетка в коридоре одна. Моя.
Кивает на неё, глядя мне в глаза, и ждёт.
Стискиваю зубы, но к краю пододвигаюсь.
– Сидишь, коллега? – спрашивает Виктор, размещаясь рядом. – Сиди-сиди, – ядовито произносит и заваливается на выкрашенную в светло-серый цвет стену.
– По-твоему это смешно? – сжимаю кулаки, вре́зать по холеной морде желание нестерпимое.
– Угомонись, Арсений, – с предостережением произносит. – Не время и не место. Всё потом.
Мрачно осматриваю мертвенно-бледный вид своего заклятого врага и отступившись, снова упираю голову в ладони. Он прав, черт возьми.
– Как ты узнал? – спрашиваю хрипло.
– Медсестра сказала. Я давно здесь нахожусь и Аришку все знают. Общительная она.
Не могу сдержать грустную улыбку. Ари такая, куда бы ни пришла – везде пробьётся, как росток.
В голове тысячи мыслей, которые так или иначе, через фильтр поступают в анализатор и разъедают нервные клетки.
А что, если…?!
Как тогда?
Как вообще… Блядь.
– Я ведь её сразу не забрал, – выговаривает Луневич мрачно.
Стряхиваю с головы тяжелую бетонную плиту, восстанавливая слух.
– А что так? – глухо интересуюсь. – Испугался?
– В некоторой степени, да.
Из дверей реанимации вылетает медсестра. Окинув нас пустым взглядом, отправляется дальше по коридору.
– Извините… – кричу ей вслед.
– К вам выйдет врач, – сообщает на бегу.
Снова остаёмся вдвоём.
Скажи мне кто-нибудь полгода назад, что я буду бок о бок сидеть и спокойно беседовать с Луневичем – поржал бы в лицо и посоветовал не сочинять небылицы.
– Не забрал, – горько усмехается Виктор. – Побоялся, если рядом будет копия Катюши, то вообще с ума сойду от горя. Когда умирает любимый человек, не знаешь от чего внутри рванёт. Как по минному полю ходишь.
Качаю головой. Даже думать об этом не хочу.
– Жестоко, – откликаюсь, представляя пятилетнюю девочку с большими, испуганными серо-зелёными глазами и милыми косичками.
– Может, ты и прав. Поддерживал, как умел, конечно. Воспитке денег отсылал, чтобы присматривала. Лет через пять впервые задумался, что неправильно это. Частичка Кати там, а я здесь. Тошно стало.
Луневич неожиданно сильно вздрагивает и пытается поймать равновесие. Чертыхаюсь, резко выбрасывая ладонь, и ловлю его за предплечье, усаживая обратно.
– Какой она была? Катя ваша? – спрашиваю, чтобы занять мозг хоть чем-то, кроме страшных мыслей.
– Такой же, как Аришка. Красавицей была. Только чуть понаглее, более приспособленная к жизни, что ли.
Поворачиваюсь к Виктору и слежу за тем, как он улыбается. Наверное, я впервые в жизни не наблюдаю на лице своего давнего конкурента хищный оскал и превосходство, как обычно в зале суда.
– На Аринку всё же большой отпечаток детдом наложил, – продолжает. – За это себя виню. Девчонку запустили, сначала направили в спецкласс, разглядели отставание. Когда забрал… все репетиторы в ряд кричали, смышлёная она, только сильно не успевает по программе.
Потираю шею, чувствуя тупую боль в груди. Блядь, что за жизнь у тебя, Малыш?
– После школы уговаривал её поступать, – Луневич тяжело вздыхает и машет рукой. – Отказалась. Петь говорит, люблю. Петь буду.
