Семен Алексеевич работал бригадиром монтажников теплосетей, полгода назад, когда жена стала болеть и не справлялась одна с внуком, ушел на пенсию. Теперь планировал найти себе какую-нибудь непыльную работу в помещении, вроде охранника. Но все откладывал: и дома одному сидеть нет мочи, и куда-то устраиваться пока нет сил. Рядом с Петькой и Марией Ивановной — самое теплое сейчас для него на земле место.
Однажды Андрей пришел домой и увидел стол, празднично накрытый на кухне. Бутылка водки, рюмки, закуски…
— Что празднуем?
— Танюшке моей сегодня девять дней, — ответил Семен Алексеевич. — Помянем?
— Конечно.
Захмелевший Семен Алексеевич расчувствовался и разговорился. Мария Ивановна показала Андрею глазами на дверь — там Петечку надо купать, кормить и укладывать, но неудобно оставить человека в таком состоянии и перебить на полуслове. Андрей кивнул и поднялся, также глазами ответил: сидите, я все сделаю сам.
Ехать пьяненькому дедушке на другой край Москвы было небезопасно. Андрей достал из кладовки раскладушку, Семену Алексеевичу постелили на кухне.
***
Прошло две недели, жизнь стала выправляться. Череда проблем и нервотрепки обрела ритм. Он задавался режимом дня Петьки, которого по утрам нужно было возить на массаж, днем гулять, разнообразно кормить и вовремя укладывать спать. Этому ритму подчинялись и Андрей, и Мария Ивановна, и Семен Алексеевич, теперь нередко ночевавший на кухне.
Андрей восстановил почти все важные документы: диплом, свидетельство собственности на квартиру и другие. Большой удачей стало то, что благодаря справкам о пожаре, правление банка удовлетворило его прошение о реструктуризации долга. Пять месяцев Андрей мог не выплачивать долг и проценты без штрафных санкций.
Марина больше не звонила, и он не пытался с ней встретиться. Но несколько раз подъезжал к ее работе, парковался в укромном уголке и ждал. Она выходила, садилась в свою машину и ехала домой. Андрей двигался следом. Как-то Маринка выпорхнула из дверей офиса в сопровождении вертлявого хмыря. Андрей стиснул зубы. Но хмырь только довел Маришку до автомобиля, поцеловал руку и пошел к другой машине. Андрея подмывало въехать бампером в хмыревскую машину, помять бок, чтобы знал… Что знал? Как за чужими девушками ухлестывать! Марина и была чужой.
Он снова проводил ее до дома. Не имел права радоваться тому, что она проводит вечера дома, не шастает по свиданиям, не сидит в кабаках, но все-таки радовался.
***
Марина потеряла вкус: к жизни, к нарядам, к карьере — ко всему, что еще недавно заботило. Оказывается, ей был нужен только Андрей, остальное лишь прикладывалось. Хорошо выглядеть имело смысл для него, блистать остроумием — для него, добиваться успехов — для него. Из Марининой жизни выдернули стержень, и она рассыпалась. Ерунду говорят про клин клином или лечение подобным, в том смысле, что ей сейчас надо бы закрутить новый роман. Хандра, сплин, отчаяние — не питательная среда для кокетства и сверкания игривыми глазками. Другой мужчина? Пусть все мужчины провалятся в тартарары. Кроме одного… которому она не нужна…
Хотелось спрятаться в темную теплую норку и впасть в спячку, провести в забытьи столетие. Или» сколько нужно для обещанного избавления от страданий под названием «время лечит»?
Ее «норка» находилась дома на диване. Марина купила на дисках новый многосерийный фильм «Мастер и Маргарита» и вечерами беспрерывно смотрела серию за серией, с начала до конца, и снова с начала…
Она любила этот роман Булгакова, экранизацию считала удачной, особенно ей нравился Воланд-Басилашвили. Она выучила фильм наизусть — подсказывала героям фразу за секунду до того, как они ее произносили.
— Ты сходишь с ума! — возмущалась мама. — Сколько можно смотреть одно и то же?
— Сколько нужно, хочу и смотрю, — не очень деликатно отвечала Марина. — Оставь меня в покое.
После истерики, которая вызвала у папы сердечный приступ, Марина замкнулась и более не выплескивала на родителей свои эмоции. Да и не было у нее никаких эмоций, одна тоска.
Гипнотический просмотр серий не заканчивался и во сне. Ей снился все тот же фильм, только с ней самой в главной роли. Хотя сюжет менялся и большей частью состоял из ее диалогов с Воландом-Басилашвили.
Марина сидела у ног Воланда, зачерпывала из миски ярко-зеленое снадобье и шлепала ему на коленку, втирала. В отличие от настоящей Маргариты, которая ничего не просила и тайно надеялась на помощь, Марина уговаривала дьявола:
— Ну что вам стоит вмешаться? Других приходится уламывать душу продать, а я почти даром отдаю. Какую цену Фауст заломил? Молодость, власть и тайное знание. Впрочем, это из другого произведения.
— Начитанная девочка. Но как же я добуду твоего избранника, ведь он не в тюрьме и не в желтом доме?
— А приворот, заворот, присушка, утряска? Любая деревенская колдунья умеет.
— Ты им веришь?
— Совершенно не верю. Поэтому обращаюсь сразу в высшую инстанцию.
— Это все равно что изобретателя космических кораблей попросить сделать бумажный самолетик. Обидно даже.
— Обида — человеческая слабость. Неужели вы испытываете наши чувства?
— Не лови меня на слове! Что ты делаешь? — (Марина машинально облизала пальцы с зеленой жижей.) — Это яд тысячи гадюк, убивает мгновенно!
— Еще никому не удавалось умереть от яда, принятого во сне. Я прекрасно знаю, что сплю и вижу сон. И в уши мне отраву заливать некому.
— Это откуда?
— Из «Гамлета».
— А, Шекспир, встречались. Славный малый. Но у него был один порок, — Воланд хохотнул, — который…
— Не пытайтесь очернить гения, все равно вам не поверю!
— Девочка, ты много власти берешь! Без почтения разговариваешь!
— Простите, мессир! Но для женщины…
— Которая влюблена, — договорил Воланд-Басилашвили, — и которая теряет объект своей любви, не страшны громы-молнии и адские котлы.
— Совершенно верно.
— Скажи мне, а почему ты не обращаешься в другую высшую инстанцию, параллельную так сказать…
Марина поняла, что он не может произнести слово «Бог».
— Потому что Бог не торгуется.
Несанкционированное вмешательство в личную жизнь у любого человека вызовет решительный протест. Когда родители вторгаются в интимные отношения детей — получают протест в квадрате. Но Анна Дмитриевна, мама Марины, потеряла терпение. Не могла видеть, как ее дочь чахнет, две недели смотрит один и тот же фильм, разговаривает во сне, причем, как было подслушано ночью, на божественные темы, — это Марина-то, атеистка! Три дня носит один костюм и даже не пройдется по нему утюгом. А раньше Мариночка к своему внешнему виду относилась исключительно требовательно.
