Они встречались уже несколько недель, и он, несомненно, был представительным кавалером. Но она как-то не могла принимать его всерьез, вот в чем беда.
– Я думала, он тебе уже надоел, – заметила Нора, проявляя неплохую интуицию.
Силвер засмеялась.
– Когда в тарелке пусто, приходится собирать крошки. – Со знанием дела она кивнула, потом добавила: – Особенно когда ты голодная.
Нора с легкой ухмылкой покосилась на нее. О сексуальных аппетитах Силвер ходили легенды, еще с тех времен, когда для женщины претендовать на равноправие в постели было не в моде. В вопросах, имевших отношение к мужскому полу, Силвер всегда бросала вызов традиции. Если бы она взялась писать автобиографию, получился бы настоящий справочник «Кто есть кто» в мире знаменитых и интересных мужчин – хотя Силвер всегда гордо заявляла, что никогда и ни с кем не спала ради карьеры.
– Не мне судить, голодная ты или нет, – цинично заметила Нора, – но вылизывать тарелку – это уже чересчур!
Силвер порочно усмехнулась.
– Я лижу вовсе не тарелку!
Критиковать себя Силвер позволяла только Норе. Ей нравились эти резкие и вздорные, но честные выпады своего агента, к тому же Силвер считала Нору настоящим другом.
Силвер выросла в шоу-бизнесе, и у нее никогда не было времени для того, чтобы завести друзей. Знакомых – сотни, а теперь, когда она снова звезда, – тысячи. Но никого из них она не интересовала как человек. Им нужно было только приблизиться к ней, чтобы отблеск звездной пыли упал и на них – вдруг какие-то пылинки прилипнут и к ним? Деннис Денби – прекрасный тому пример. Он обожал появляться с ней на людях. И на его долю тоже выпадало много внимания, фотографов, поклонников и поклонниц.
Но любить ее он не любил. Ничего страшного, она тоже его не любила. Они просто использовали друг друга, каждый в своих целях.
Силвер попыталась вспомнить, когда была в последний раз влюблена, но не смогла. Много воды утекло с тех пор, как она испытывала душевный трепет в чьем-то обществе только оттого, что…
Ей было сорок семь лет. Слишком опытная, слишком мудрая, слишком знаменитая.
Уэс Мани сам не понимал, как ему удалось вытащить на свидание свою домовладелицу, Ребу Виногратски. Чистая везуха, решил он, влезая в свой единственный костюм и пытаясь спрятать потертость на вороте своей единственной белой рубашки.
На прошлой неделе Реба явилась одна, не таща на буксире мексиканку-служанку или толстяка-сына. Она забрала у него долг за жилье, полазила по квартире, потом расселась на его диване и стала поливать дерьмом собственного мужа. Оказалось, она застукала его в постели с его же секретаршей и устроила ему веселую сцену.
– Этот жлоб мне заплатит сполна, с каждого заработанного цента, – заявила она. – Я найду лучшего в Америке адвоката по разгребанию дерьма!
– Хорошая мысль, – поддержал Уэс, мечтая, чтобы она поскорее унесла с его дивана свои стеариновые ноги и мстительную гримасу.
– Он просто таракан! – вскричала Реба. – Хуже, чем таракан!
И по ее нарумяненным щекам потекли слезы ярости.
Что оставалось делать добряку Уэсу Мани? Надо было утешить бедную женщину. Каким-то образом в результате этого утешения он подмял ее под себя и занялся изучением интимных мест своей домовладелицы, которая водила новый «Мерседес», признавала только наличные и называла своего мужа жлобским тараканом.
С этим можно было бы и смириться, но она даже не снизила ему квартплату. Всего лишь пригласила на открытие нового ресторана, в который вложила деньги. Реба, как выяснилось, имела две страсти: наличные и секс. Наличные стояли на первом месте.
Зря он с ней связался. Но теперь уже поздно.
Она приехала, разодетая в пух и в прах: туго-натуго затянутая в зеленое платье из люрекса, туфли на высоченных, как у проститутки, каблуках, перехваченные ремешком на лодыжке, и жакет из серебристой норки. Крашеные рыжие волосы уложены в птичье гнездо, а пергаментные глаза-буравчики вымазаны неопытной рукой – всем, что предлагает Элизабет Арден. От Ребы исходил запах «Голубой травы».
– Привет, морячок, – сказала она, криво ухмыляясь, и он уловил, что помимо «Голубой травы» от нее попахивает виски.
– Привет, Реба, – ответил он, а сам с тоской подумал: как теперь от нее отмотаться и при этом иметь возможность тянуть с квартплатой?
В зрительном зале студии стоял легкий шумок предвкушения. Предстояла программа Джека Питона, а публика его любила. В отличие от Карсона, Леттермена и Мерва, он не сидел за большим столом; он располагался за квадратным журнальным столиком вместе со своим гостем и проводил с ним час один на один, заставляя раскрыться. Он не носился по залу с головокружительной скоростью торнадо, как Фил Донахью. Он вел беседу неспешно, иногда расслабляя узел галстука (галстук он носил всегда) или снимая пиджак. Своим гостям он помогал почувствовать себя уютно. До того уютно, что те очень часто забывали об аудитории, напряженно ловящей каждое их слово, о назойливых камерах, и болтали так, будто кроме них с Джеком в студии никого не было.
Он извлекал их из скорлупы постепенно, осторожно. Поскольку у него был лишь один гость в неделю, он имел возможность прочитать все подобранные для него материалы и уже потом решить, какие задавать вопросы. Помощники только готовили для него материал, а ход беседы определял он сам.
Сегодня его собеседником был режиссер в очках, дававший интервью крайне редко, властный и самовлюбленный гений. Джек обнажал его, удаляя один слой за другим, и становилось ясно, почему этот человек был именно таким.
Аудитория сидела, затаив дыхание, всеми фибрами впитывая этот разговор один на один. Джек Питон выкладывал им чистую правду, и за это они его уважали. Он воплощал собой блестящего американца. Ум и внешность. Таковы были братья Кеннеди, и Джеку Питону не раз говорили: только захоти, и перед тобой откроется карьера политика. Безмерная популярность, быстрый и цепкий ум – он вполне мог стать кандидатом номер один на серьезную выборную должность. К нему уже подкатывались люди с деньгами, готовые поддержать его, если он выразит желание баллотироваться в Сенат.
– Да вы с ума сошли! – воскликнул он поначалу. Но когда ему объяснили, как высоко можно забраться с его популярностью, он перестал смотреть на это совсем скептически. Отсюда и его всесторонние попытки упорядочить свои отношения с дамами – вдруг он действительно захочет попробовать себя в политике?
Шоу подходило к концу. Джек видел, что продюсер уже подает ему сигнал «закругляйся», и мягко подводил гостя к завершающей фазе, а тот раскрыл себя так, как не удалось никому из изучавших его творчество последние десять лет.
