Вдох. Выдох. Вдох. Выдох.
Почему-то в нос не проникает никаких запахов. Наверное, ноздри тоже слиплись – как и глаза.
Наощупь найти ледяной фаянс унитаза. Подтянуться вперед, волоча по полу обессиленные ноги. Два пальца в рот. Глубже. Еще глубже. Желудок выворачивается наизнанку, но внутри ничего – только желчь, желто-зеленая, горькая, прожигающая насквозь, она сливается с водой внизу.
Полегчало. В горле непроходящая горечь, которая жжет словно серная кислота, но это ничего, гораздо хуже то, что она словно издевается: «ты еще жива, слышишь? Жива. Наслаждайся».
О да, насладиться. Подползти к раковине, наощупь открыть оба крана и попытаться промыть глаза водой. Упасть от бессилия на пол и снова попытаться… И снова упасть.
А как не хочется вставать… Кафель на полу – он такой приятно-холодный, щекочет щеку и грудь, не позволяет снова окунуться в сон.
Вытянуть руку, ухватиться за край раковины. Подтянуться. Плеснуть водой прямо в лицо. И еще. Еще. Прямо струей.
Твою мать… Глаза открылись. Пока еще не полностью, но в узкую щелку вполне можно разглядеть мутный свет очередного – чужого – сортира, на удивление чистого пола и белого потолка.
Легкие дышат огнем. Сейчас бы взять в руку зажигалку, выдохнуть на неё – и взорвать всё к чертовой матери.
Но не получится. Надо ползти от туалета в комнату. На четвереньках. Пытаясь успокоить колотящееся в груди сердце.
Доползла. Перевернулась и села на полу. Осмотрелась. Узкая – как будто вытянутая вперед – комната. Шкаф. Стол. Два стула. Большое окно. Кровать.
Да, кровать… Что-то такое с ней связано, серьезное и важное – как бы вспомнить?
Ах, да! На неё надо просто посмотреть.
Слава Богу… На кровати никого нет. Значит, не придется оправдываться, терпеть умоляющий женских взгляд и врать, что, мол, завтра я уезжаю, далеко и надолго, но всегда буду тебя помнить, и не звони мне, потому что это больно, и не пиши, потому что некуда писать, и… И сотни других лживых и подлых слов.
Рывок – и можно уже попытаться встать на ноги. Получилось. Очертания комнаты становятся всё более четкими, и даже видно сумерки за окном. Опять проспала весь день. Ну и к черту! Жить можно только ночью. Днем нужно спать… Чтобы не думать о жизни.
Шаг к подоконнику. Открыть нараспашку окно и вдохнуть теплый воздух. Какая прелесть… Какая пошлось… Пусть долбанные романтики восхищаются этим запахом. А у нас есть другой повод для восхищения.
Вынуть из кармана прозрачный пакетик. Пудреницу. Сторублевую купюру.
Говорят, в Голливуде это делают с помощью ста долларов. К черту Голливуд! Нам и сто рублей сгодится.
Белый порошок кривоватой дорожкой рассыпается по зеркальной поверхности. Сторублевка сворачивается в трубочку, а ноздри, ноздри уже привычно приоткрываются в радостном предвкушении – вот сейчас, уже почти, наклониться и вдохнуть глубоко в себя всю дорожку. Замереть, чувствуя, как порошок проходит по носоглотке и растворяется где-то внутри приступом спокойствия.
Вот теперь хорошо.
Теперь можно жить.
Существовать. Дальше.
Гудок водителя снизу проникает в мозг и растекается по венам. Да иду я, иду…
Распахнуть шкаф, просветлевшим взглядом осмотреть многочисленные вешалки с одежной. Выудить что-то голубое, с синими полосками. Годится.
Подойти к зеркалу. Критически осмотреть худую черноволосую девушку в отражении. Поймать перекрестный взгляд некогда синих, а теперь серовато-голубых глаз. Дрожащими руками взять со столика сережки. Три – в левое ухо, еще одну – в бровь, и палочку-гвоздик в ноздрю. Краситься не нужно – ни к чему это. Не хотят принимать такой – пусть катятся к черту. Сгодится.
Снова водитель сигналист. Чтоб он сквозь землю провалился! Иду я!
Проверка готовности. Главное чтобы прозрачный пакетик оставался в кармане. И пачка сигарет. И зажигалка. Остальное – ерунда. Без остального вполне можно жить. Существовать.
Благородно-чистый подъезд. Лифт. Высокий охранник внизу. Да, в этом долбанном городе – вспомнить бы еще как он называется – заказчики постарались на славу. Отличная квартира. Наверное, в ней можно было бы прожить долгую и счастливую жизнь. С кем-то очень родным и любимым.
К черту! Об этом не думать. Выйти из подъезда, ощутимо пнув кнопку домофона и сесть на заднее сиденье машины. Зарычать в ответ на вопросы водителя. Уткнуться лбом в холодное стекло и закрыть глаза.
Главное – не думать. Не думать. Не думать.
Поздно. Заветный порошок расслабил мозг и теперь уже никуда не уйти от воспоминаний – слишком яркие они, слишком острые, проникают через поры кожи куда-то внутрь и заставляют снова и снова вспоминать, как год назад, почти в такой же машине она ехала по городу и была… счастлива?
– Я самый счастливый человек на свете, – думала Лена, прижимаясь раскаленным лбом к стеклу автомобиля и улыбаясь несущемуся навстречу городу, – Еще немножко, несколько минут – и я её увижу. Даже говорить ничего не буду, просто возьму за руку и поведу гулять. Как будто и не уезжала. Как будто и не расставались.
Серый камень больницы ошеломил Лёку и заставил сердце стучать чаще. Она расплатилась с таксистом и выскочила из машины, кожей впитывая в себя знакомый пейзаж.
Глаза устремились в одну точку, туда, где вход, парадный вход, если это слово вообще уместно применительно к больничному учреждению. Ступеньки, ступеньки, им нет конца, они мелькают перед глазами, и легкие начинают гореть огнем, но всё это ерунда, потому что вот уже серый сменяется коричневым – линолеум отделения – и номера палат засверкали в зрачках, и две простые цифры загорелись ярким светом, и остается лишь поднять руку, нажать на ручку двери – и остановиться, тщетно пытаясь успокоить сердце, и дрожать губами, не находя, что сказать, и смотреть, смотреть, не отрываясь…
– Привет, – Саша тяжело поднялась с кровати, расцветая улыбкой, – Привет, малыш.
А Лёка всё стояла и смотрела. Не могла разлепить губ, не могла оторвать взгляда, смотрела, тяжело дыша, и лишь когда теплые руки сомкнулись вокруг её плеч, и щека прижалась к щеке – только тогда она из горла само собой вырвалось:
– Здравствуй…
– Здравствуй, дорогая, – кто-то незнакомый, в ярко-желтой майке, протягивает руку и улыбается свысока, – Меня зовут Николаем, если ты забыла. Я совладелец клуба.
– Здравствуй, дорогой, – а ладошка-то у него вялая, потная, и дело совсем не в том, что сейчас лето, а просто волнуется почему-то этот странный мужичок в официальном костюме и при галстуке.
– Я хотел бы с тобой обсудить один кадровый вопрос, – он зачем-то тащится за ней через весь клуб в кабинет, сплошь увешанный плакатами певиц и певичек, усаживается в кресло и по-хозяйски закуривает.
