Поэтому я спрашиваю более кратко, идя на этот раз на риск.
— Как было у Антонио? — интересуюсь я, снова вдыхая запах чеснока.
Его молчание говорит само за себя, я отворачиваюсь, не дожидаясь его ответа, и смотрю на паутину на люстре, испытывая неловкость за Ника, за нас обоих. Так же я почувствовала себя однажды, когда наткнулась на него среди ночи — он лежал на диване в расстегнутых джинсах, запустив руку в трусы, и тихо стонал. Я хотела незаметно выскользнуть из гостиной, но споткнулась об игрушку Руби, и оба мы вздрогнули. Он открыл глаза, посмотрел на меня и замер, ничего не сказав. На следующее утро, когда он спустился к завтраку, я думала, он шутливо обыграет происшедшее, но он этого не сделал. Меня не обеспокоила мысль о том, что мой муж мастурбирует, но его молчание по этому поводу как бы отдалило нас, а не сблизило... вот так я чувствую себя и сейчас.
— Было отлично.
— Значит, ты уже поужинал? — уточняю я.
Он быстро отвечает:
— Всего лишь перекусил. Ужасно захотелось еды Антонио.
— Привез мне что-нибудь? — спрашиваю я в надежде, что он просто забыл на заднем сиденье белый пакет с едой навынос. Я готова отбросить всю свою теорию, если он всего лишь предъявит этот пакет
Ник с сожалением щелкает пальцами.
— Надо было. Прости. Я так понимаю, ты поела с детьми?
— Да. Но от блюд Антонио я никогда не откажусь. Эти равиоли я могла бы съесть на десерт.
— Не сомневаюсь, — улыбается он. И затем, явно торопясь сменить тему, спрашивает, как прошел мой день.
— Прекрасно, — отвечаю я, пытаясь вспомнить, чем заполнила последние двенадцать часов. В голове у меня пусто, это может быть и хорошим знаком, и дурным, в зависимости от ваших видов на будущее и от вашей жизни и настоящий момент. Сегодня вечером это кажется дурным знаком как и все остальное.
— А дети? Угомонились? — задает он ненужный вопрос.
— Нет. Пошли погулять.
Улыбкой я смягчаю свой сарказм.
Ник улыбается, едва ли не смеется.
— Как прошел твой день? — спрашиваю я, думая, как права моя мать. Это он может рассказать о чем-то интересном. Это у него есть более занимательные вещи, чем вовремя прийти домой сегодня вечером.
— Пересадка прошла нормально, — отвечает он; наша беседа идет на автопилоте.
Три слова о четырехчасовой операции.
— Да?
Мне необходимо услышать подробности — не столько из-за того, что интересно услышать медицинский отчет, а просто важно, чтобы Ник хотел поделиться со мной.
— Да. Случай из учебника, — говорит он, рубанув в воздухе рукой.
Я жду несколько секунд, пока не становится ясно: продолжения не последует.
— Ясно. Эйприл сказала, что видела тебя в больнице.
Его лицо оживляется, делается почти свирепым, когда он говорит:
— Да. Какого черта их туда понесло?
— Они не знали о сегодняшней операции, — говорю и, озадаченная тем, что оправдываю Эйприл и Роми, хотя в общем согласна с Ником.
Он фыркает.
— И все равно.
Я киваю, показывая таким образом свое с ним согласие и надеясь, что это единение устранит нашу непонятную размолвку.
— Я слышала, они принесли вино, — говорю я, закатывая глаза.
— Кто приносит в комнату ожидания вино?
— Да еще утром.
Он расстегивает пальто, стряхивает его с себя.
— Тебе следует вычеркнуть ее из своей жизни, — категорично заявляет Ник.
— Вычеркнуть Эйприл? — переспрашиваю я.
— Да. Ты можешь гораздо лучше использовать свое время.
Например, провести его со своим мужем, хочу сказать я, но сдерживаюсь.
— У нее есть и хорошие качества. И потом, мне кажется, она действительно хотела помочь.
— Помочь кому? Своей безответственной подруге?
Я неловко пожимаю плечами, когда он продолжает, теперь уже его не остановить.
— Они заслуживают того, чтобы им вкатили иск.
— Думаешь, такая возможность существует?
— Ни малейшей.
— Мать ребенка обсуждала это с тобой? — спрашиваю я, заинтригованная больше межличностной стороной его работы, чем медицинской.
— Нет, — отрезает Ник.
— А мы? — спрашиваю я. — Ты бы смог?
— Да, — заявляет Ник, демонстрируя мстительную сторону своей натуры. Эта его черта мне не особенно нравится, но я все равно ею восхищаюсь, как и его плохим характером, слепым упрямством и беззастенчивым духом соперничества. Все признаки выдающегося хирурга, те самые особенности, которые делают его тем, кто он есть. — Я мог бы подать в суд хотя бы из-за этой оскорбительной бутылки вина... И это выражение ее лица... как ее зовут? Реми?
— Роми, — поправляю я, изумляясь, что этот человек, сумевший выучить название всех мышц и костей человеческого тела и бесконечные медицинские термины на латыни, не может удержать в памяти несколько имен.
Он продолжает, словно говоря с самим собой:
— Эта ее фальшивая улыбка... Я только что закончил страшную хирургическую процедуру, а она улыбается, желая поговорить со мной о частных школах.
— Да. Эйприл сказала, что она собирается дать нам рекомендательное письмо, — замечаю я.
— Черта с два она даст, — говорит Ник. — Пошла она прочь. Мне не нужно письма от нее. Я не хочу, чтобы Руби даже рядом находилась с подобными людьми.
— По-моему, ты немножко обобщаешь, — продолжаю я, и ощущение покинутости сменяется у меня в душе досадой и злостью.
— Может быть, — говорит Ник. — А может, и нет. Посмотрим.
— Посмотрим? Это значит, ты изучишь этот вопрос? Рассмотришь его?
— Конечно. Само собой. Я же сказал тебе, что займусь этим.
— Ты просмотрел сегодня форму заявления? — спрашиваю я, но на самом деле говорю не о заявлении, а о том, чтобы Ник принял хоть какое-нибудь участие в жизни нашей семьи.
Он смотрит на меня, а потом произносит мое имя так, как обращается к Руби, когда в десятый раз зовет ее почистить зубы. Или, что бывает чаще, когда слышит, как я в десятый раз прошу ее почистить зубы.
— Что? — говорю я.
— Ты знаешь, на что похож мой день?
Он не дожидается моего ответа.
— Я склеил лицо ребенка. У меня не было времени на заявления в детский сад.
— Но у тебя нашлось время на брускетту у Антонио?— говорю я, пропуская промежуточные стадии гнева и чувствуя, как в груди у меня нарастает ярость.
Ник резко встает.
— Я иду в душ.
— Разумеется, идешь, — говорю я ему вслед.
Он оборачивается и меряет меня холодным, жестким взглядом.
— Зачем ты это делаешь, Тесс? Для чего выдумываешь проблемы?
— Почему ты не хочешь приходить домой? — выпаливаю я, ожидая, что Ник смягчится. Скажет мне о смехотворности моего поведения.
Но он пожимает плечами:
