же вмешалась теща и глазами на Нику показала.
Баба Маша встала, меня проводить, но бухтеть не перестала, не простила, видимо, до конца:
– Катьку учила-учила, а ты все равно на сторону побежал, – и впечатала в меня живой, острый и очень понимающий взгляд: – Ну, сейчас нормально тебя кормят, а?
– С хлеба на воду, баб Маш, – и ушел. Руки золотые только у Кати. Это я уже хорошо понял.
Я сел в машину, практически на сто процентов уверенный, что когда приеду, булавы будут уже не нужны, но… Вероника сегодня чемпионка, а я обещал выполнять все ее желания. Ключи у меня были, но не уверен, что могу вот так запросто зайти в свой дом. Или бывший дом.
Я только припарковался, когда увидел бирюзовый «Макан», в подземный паркинг нырнувший, и за ним устремился. Катя вернулась.
– Вадим? – удивилась, когда рядом с ее машиной поравнялся. – А Ника где? – обеспокоенно в салон заглянула.
– Она у твоих родителей и ей срочно понадобились булавы.
– Булавы?! – воскликнула Катя. – Серьезно?
Я кивнул.
– И ты десятку км махнул, чтобы булавы взять? – иронизировала Катерина Язвительная.
– Представь себе, – я был спокоен. – Дочка попросила.
– Ну пошли за булавами, – вышла из «Порше» Катя.
Мы молча поднялись на двенадцатый этаж: она двери открыла, и я словно в другой жизни оказался. Я помнил запах нашей квартиры, энергетику, мелочи, которые раньше не замечал: вазы с цветами, подсвечники с оригинальными свечами и пахучие палочки в прикольных банках.
– Сейчас принесу, – сказала Катя. Я в гостиную прошел, заметил сразу, что шторы другие и ковер возле камина больше не зебровой расцветки.
– Мяу! – Баян вышел поздороваться.
– Привет, дружище! – я подхватил его и прижался к рыжей шерсти, и он даже не вырывался привычно. – А Баян соскучился, – показал Кате, когда вышла с булавами.
– Баян, поедешь жить с Вадимом? – строго спросила Катя.
Он, естественно, свою сытую жизнь в женском царстве ни на что не променяет: прыгнул на пушистый белый ковер и пузом кверху лег. Я б, может, тоже так лег, только кто меня пустит.
Катя бровь подняла, без слов показывая, что без меня здесь все прекрасно себя чувствовали. Ну что же, так мне и надо. Я взял булавы, но случайно взглядом за приоткрытую дверь спальни зацепился. Пошел на каком-то интуитивном уровне.
– Вадим? – возмутилась Катя, но я уже оценивал новую обстановку. Здесь стало очень светло: прозрачные длинные занавески пропускали свет беспрепятственно и красиво клубились на ореховом полу. Белоснежное пушистое одеяло, гора подушек с нежным кружевом, и большая напольная лампа в виде французского зонтика приятного зефирного цвета. Ни намека на мужчину, женский будуар, и со стен пропали наши совместные снимки.
– А где фотографии? – Мальвина упрямо подбородок вздернула. – Кать, фотки где?
Блядь, ну не на свалку же истории отправила?!
Мы поднялись на второй этаж, где была вторая гостиная, большая очень, мы здесь елку на новый год ставили и отдыхали большими компаниями. На белом рояли, на котором толком играть не умел никто, так, бренчали собачий вальс, Катя сделала зону со снимками: разные рамки, разные фото – очень стильно, но… Здесь был и я, много совместных фотографий, счастливых, но теперь они не висели в сокровенном месте, а были частью интерьера.
– Если хочешь что-то забрать, пожалуйста, – она подошла и длинными пальцами провела по белой лакированной поверхности инструмента.
– Пойдем, на Маяковке на качелях покатаемся? – неожиданно даже для себя предложил. Мне на воздух нужно, срочно. Иначе с ума сойду. Лишний. Я теперь здесь лишний.
– Полонский, ты меня пугаешь? Тебе подростковая романтика не близка вроде.
– Пойдем.
– Я занята, – дернула плечом, отворачиваясь.
– Боишься, что ли? – я дразнил ее, да.
– Вот еще!
– Мальвина Алексеевна, прошу, – пропустил первую к лестнице.
– Вадим, тебя бесполезно просить не называть меня так, а?
– Абсолютно.
Молодежь веселилась и тусовалась, а мы пристроились на крайней качели, единственной свободной.
– Помнишь, мы ночами здесь качались, когда ты беременной была?
– Угу. Меня так хорошо укачивало, что тошнота проходила, – улыбнулась она. – Странно, наоборот должно было быть, а мне помогало.
– Ну, секрет не только в этом, – мимоходом заметил я, заставляя ее вспыхнуть, как маков цвет. Качели мы не всегда использовали по назначению, чаще, презрев общественный нормы, любовью занимались. Тогда камер здесь еще не было, а мы так хотели друг друга: четыре утра, беременная женщина и очень возбужденный мужчина.
– Вадим, я спросить хотела, – кусая губы, произнесла Катя. – Мне важно знать, поэтому не лги, пожалуйста.
Я удивился, признаться.
– О чем, Кать?
– Ты любил меня вообще, или ее забыть пытался?
– Кого? – я даже не понял сразу.
– Ее. Свою первую любовь… – и на меня глаза подняла. – Мне начало казаться, что весь наш брак – сплошная сублимация… – призналась честно.
– Ты такая умная у меня, – я в охапку ее сгреб и на колени посадил. – Но иногда такая дура.
– Сам дурак! – и спрыгнуть попыталась. Нет, Мальвина, не позволю, пока на вопрос твой не отвечу. Я прижал ее к себе и губы нашел, безошибочно узнал вкус и запах. Катя ослабела от неожиданности и яростного напора, позволила языком внутрь пробраться и жадно выпить потрясающую жаркую мягкость. Ее поцелуи всегда были такими сладкими, горячими, добытыми в бою. Я захмелел, словно дорогого коньяка бахнул, редкого, уникального. Тело напряжением прошило, обжигающее возбуждение кровь разогнало, с пол-оборота, одного прикосновения, от близости самой нужной женщины. Сейчас не четыре утра, мы не так беззаботны, а вокруг толпа народу, но я хотел Мальвину свою. Прямо сейчас и навсегда. Я такой идиот.
– Сволочь!
Ну или сволочь.
Катя оттолкнула меня и проворной козочкой соскочила с колен. Пальцем угрожающе ткнула в воздух и грозно произнесла:
– Не смей меня касаться, Полонский. Никогда больше!
– Я ответил, Мальвина? Вопросы о моих чувствах еще есть?
– Да пошел ты… – и, резко крутанулась на каблуках. – На хер! – и убежала в сторону Бронной.
Я улыбнулся и подставил лицо моросящему дождю. Если тебя посылают, значит, крыть нечем.
– Чего же ты хочешь, Катя? – тихо у ветра спросил. Что бы догоняли? Или отпустили? Я никогда не спрашивал раньше – всегда догонял. А теперь? Не знаю. Готов ли снова биться в закрытую дверь? Есть ли хотя бы доля шанса, что мне откроют? Не знаю – на оба вопроса. Я не тот. Она другая. Не понятная. Интересно, Катя сама себя понимает?
Катя
– Чертов Полонский! – в сердцах отбросила мышку. Мне цифры считать, а в голове каша какая-то! И все из-за него.
