– За твое великодушие, за твою храбрость. Женщина, которая объявила им о войне, смотрела на них, не понимая.
– Что сказать сержанту? – спросила она.
– Скажи ему, что я сейчас приду. Ступай же, – приказала Матильда.
– Не такая уж я храбрая, милый, – сказала она, когда работница ушла.
– Если ты захочешь, я никогда тебя не оставлю, – пообещал он.
Матильда покачала головой и улыбнулась сквозь слезы: она плакала, смеясь, и смеялась, плача. «Началась война, а я здесь плачу и смеюсь, потому что мальчик сказал, что любит меня».
Уходили один за другим на войну безусые юноши и отцы семейств, оставляя матерей и жен в отчаянии. Войну воспринимали, как землетрясение или потоп, и так же мало ее понимали. Лишь немногие думали, что понимают причины и цели ее, и, исходя из этого, одобряли войну или осуждали. Большинство же принимали свой жребий безропотно, видя в ней лишь наказание божье.
Пришел и для Риччо момент отъезда.
– Так и не удалось тебе отвертеться, – пошутил на прощание Чезаре.
– Скажи лучше, что я не захотел откупиться, – возразил ему Риччо.
Они сидели в укромном углу остерии, полной дыма, возбужденного гама и винных паров, пили пьемонтское красное вино и курили крепкие дешевые сигареты.
– Теперь бесполезно толковать об этом. – Чезаре, как всегда, был фаталистом и спорить с судьбой не любил.
– В окопах Карсо говорят, что это просто бойня. – Раз уж Риччо шел на войну, он не мог не изображать ее в самых драматических красках.
– Если пришел твой срок, умрешь везде.
– Ты говоришь так, потому что сам не идешь, – бросил он тоном взрослого, который разговаривает с мальчишкой.
– Еще неизвестно, – хмыкнул Чезаре.
– В семнадцать лет в армию не берут.
– Вполне вероятно, что, когда придет мой возраст, война еще не кончится.
– Чепуха. К тому времени все будет кончено.
Риччо выпил, сделал затяжку вонючего дыма из сигареты и сплюнул, целясь в предыдущий плевок в нескольких метрах от себя: он тренировался в этом с тех пор как начал бывать в остериях, и никто не мог переплюнуть его в соревновании на дальность и меткость.
– Эх, лучше было бы дать деру в Америку два года назад, как Миранда советовала мне. Будь я эмигрантом, не пришлось бы идти на эту войну, до которой мне нет никакого дела.
– Она всех касается, – возразил ему Чезаре. – Касается всех, кто ее хочет, но главным образом тех, кто ее не хочет, но терпит. Касается тех, кто победит, и тех, кто проиграет, кто на ней наживается и кто умрет.
Риччо похлопал себя спереди по брюкам.
– Останется без работы мой драчун.
– Ничего, он еще возьмет свое, – сказал Чезаре с улыбкой.
– Ты смеешься, а вот Миранда нашла одного детину, который мог бы устроить меня на военный завод в Марелли. Тогда мне дали бы броню.
– Только не говори, что ты отказался из-за любви к родине.
– При чем тут родина? Моя родина там, где есть лира, а на фронте, там лиры нет.
– Как знать, – вставил Чезаре фатальным тоном.
– И потом, я боюсь. Мне плевать на австрийцев, на немцев, но за свою Миранду я боюсь. Она сумасшедшая, немного распутная, но сердце у нее доброе. А тот детина, что послал бы меня в Марелли, потом развлекался бы с ней. И это единственное, чего я боюсь. Нет уж, лучше пойду в окопы. Тем более, как ты любишь говорить, от судьбы не уйдешь.
– Когда ты уезжаешь? – Чезаре вытащил из жилетного кармашка серебряные часы с эмалевым циферблатом и римскими цифрами. Подкрутил завод и внимательно посмотрел на крышку, словно видел ее в первый раз – свою Фортуну, богиню судьбы.
– Завтра, ты знаешь. – Предстоящий отъезд делал бесполезными все прочие разговоры, но о делах еще следовало поговорить. Чезаре это знал, но Риччо по привычке завел разговор издалека.
– Попрощаемся, дружище, – сказал он. – Но сделай мне одно одолжение.
– Хоть два, если смогу.
– Ты должен здесь приглядывать за Мирандой. Ты ведь хорошо знаешь ее.
– Как это, хорошо знаю?
– Она не умеет оставаться одна. – Он хотел сказать: «Не умеет спать одна», но только подумал, а не сказал. – Она боится одиночества, как ласточки снега.
– Если в этом будет нужда, я присмотрю за ней, – пообещал Чезаре. – Но нужды в этом не будет, она ведь любит тебя.
– Я знаю. – Риччо вдруг сделался тихим и мрачным. – А все-таки…
– Она знает, что ты идешь на войну, – ободрил его Чезаре, – и слишком страдает, чтобы думать о другом.
Люди входили и выходили, хлопая дверью остерии, вечерний воздух разгонял на миг застоявшийся дым. Игроки стучали кулаками по столу и спорили из-за выпавшей карты.
Риччо взбодрился от слов, сказанных другом, и повеселел.
– Разворачивай тут наше дело, – сказал он. – Миранда в курсе всего: от фляг, которые есть на складе, до долгов и кредита. Возможно, узнав, что меня взяли на фронт, кое-кто попробует надуть ее.
– Не бойся. Никто не осмелится на это с ней. И к тому же я здесь.
– Ты слишком занят в прачечной. – Риччо сделал глоток, затянулся сигаретой и наклонился к другу с видом сообщника, уверенный, что сентиментальность этого момента дает ему право знать все. – А у тебя с Матильдой как дела?
– Прачечная дает мне средства, чтобы жить, – ответил Чезаре, глядя ему прямо в глаза и ясно показывая, что не расположен к особой доверительности.
– Ты мне никогда не говорил, что собираешься делать, когда мы удвоим или утроим наш капитал, – переменил разговор Риччо.
– Конечно же, не буду ни трактирщиком, ни прачечником.
– А что будешь делать?
– Строить, – решительно сказал он.
– Строить что?
– Дома – красивые, большие, солидные.
– Шутишь? Ты же знаешь, что для этого нужно десятки и сотни тысяч.
– Мы поговорим об этом, когда кончится война.
– Везет же тебе, что ты остаешься дома, – сказал Риччо скорее добродушно, чем с завистью.
– Кто знает! – пожал плечами Чезаре.
Риччо покачал головой, как всегда, когда не мог понять своего друга. Они расстались перед дверью, как обычно, словно прощались до завтра, но это было другое прощание.
Когда наступил его черед, Чезаре пошел на войну с той же верой в свою звезду и в неизбежность судьбы. Сибилия, местная прорицательница и колдунья, безумная старуха, которая умела варить любовное зелье, гадала всему кварталу на картах и предсказывала будущее, напророчила ему однажды:
– Вижу тебя с ружьем. Тебе не хочется нести его, но ты его несешь. Оно принесет тебе удачу. Подумай, прежде чем отказаться от него.
Все знали старую гадалку, которую прозвали почему-то «Сибилия с сотней жизней», но никто не знал, откуда она пришла и как оказалась в квартале Ветра, пользующемся дурной славой в Милане. Говорили, что ее молодость прошла в гареме арабского султана, что потом она сбежала с каким-то англичанином, который сделал ей шесть детей и в конце концов бросил в Каире. Откуда она и попала в Милан. Чезаре встречал ее еще мальчиком, но и тогда она была уже дряхлой старухой. Жила эта Сибилия в большой грязной комнате, в окружении уличных кошек и котов, вонь от которых смешивалась с восточными ароматами и запахом наргиля, который она постоянно курила. Питалась она молоком и какой-то мешаниной из трав, только ей одной известных. Старики говорили, что ей больше ста лет. А самые суеверные утверждали, что она живет уже не первую жизнь и что она бессмертна.
