Вот Влад, Ванькин друг, терзал-терзал свою Аришку ревностью — причем не то чтобы напрасно, девка его почти на двадцать лет моложе и красивая как сволочь, мужики штабелями под ноги складываются — так она, когда вконец достало, возьми и выдай:
— Пока мне тебя, пня старого, хватает, сиди и не выступай: как мало станет, я в помощь молодого заведу.
Влад аж задохнулся:
— Что?! Да я!.. Да я!..
Ариша ему:
— Что ты? Ну что? Из дома выгонишь? Сам первый изведешься, с тоски сдохнешь. Денег лишишь? Так ты на свете не единственный спонсор. Разлюбишь? Волевым усилием это еще никому не удавалось.
Влад попыхтел, позлился, подулся недельку — но скандалы устраивать прекратил. Ариша потом смеялась: и чего я раньше трусила, оправдывалась? Давно бы ногой топнула.
Естественно, такой номер пройдет не со всяким. С Антоном уж точно нет.
Тем более что дело не в поцелуе. Просто такое — и на девятый день… чем она только думала? Но опять же, не нарочно! И если все как следует объяснить, разве Антон сможет долго злиться? Ей же так плохо… а он всегда ее так жалеет… Пора звонить.
Мать, правда, советовала, обожди, дай парню остыть, да заодно посмотри, что он станет делать, но она не в курсе событий. У Лео язык не повернулся рассказать родителям про Костяна. Ведь позорище. Нет, для них версия, что они с Антоном поссорились, она убежала из дома и на голодный желудок — целый день готовила, вот аппетит и пропал, — с двух рюмок напилась в «Поляне». А выпить решила, чтобы не простудиться. Короче, для мамы с папой главное преступление Лео — недостойное поведение в святой день, но и то они ее очень осуждают. А уж за Костяна вовсе башку прогрызут. И правильно. Черт ее дернул с ним пойти! Кретинка!
Лео болезненно сморщилась — голову прошила раскаленная стальная игла. Сколько себя ни проклинай, лучше не станет. Надо действовать. Антон — человек горячий. Возьмет и на развод подаст. Или уедет в одночасье вместе с матерью и собакой. Разыскивай их потом.
В комнату вошел отец. Поставил на столик у кровати стакан с водой, сел в ногах, протянул пачку болеутоляющего.
Лео достала таблетку, положила в рот, запила, и ее немедленно замутило.
— Ничего, ничего, — с напускной жесткостью сказал отец, заметив страдальческую гримасу дочери. — Набралась, так терпи.
Лео откинулась на подушку, закрыла глаза.
— Признавайся, что на самом деле случилось. — Низкий голос отца гулко отдавался в больном мозгу. — Чувствую, ты матери не все поведала.
— Ничего не случилось, — еле слышно отозвалась Лео. — Просто… ты же знаешь Антошку.
— Знаю, — мирно согласился отец. — Но и тебя тоже. — Он усмехнулся. — Причем не первый год. Что-то ты, милка моя, вытворила.
Лео тянуло во всем признаться — и будь что будет. Пускай их с Антоном отношения восстанавливают на уровне министров иностранных дел, то бишь, родителей.
Но она представила, как предки тащатся к Татьяне Степановне, рассказывают про Костяна — и откровенничать сразу расхотелось.
— Ничего я не вытворяла, — угрюмо буркнула она, снова становясь тринадцатилетней. — Ваш драгоценный Антон сам хорош. Нарывался, нарывался — и получил.
— Что значит «нарывался»?
— Какая разница? Неважно.
— А раз неважно, позвони ему. Кто-то должен быть умнее.
— Почему я?
— Потому что он отца потерял. Ему плохо.
— А мне хорошо?
— Клеопатра!..
Лео, не открывая глаз, громко вздохнула.
— Ладно, — недовольно проворчала. — Сейчас позвоню.
Через две минуты все было позади. Антон не захотел ее слушать, говорил с ледяным спокойствием, кратко, сурово, безразлично.
Ты — совсем не та, какой я тебя представлял, мы разные люди, нам нечего больше вместе делать. За вещами приходи, когда меня не будет, либо пришли отца. Остальные привезу из Омска, передам. Что? Мне это не интересно. Я не милиционер, чтобы передо мной оправдываться. Всего хорошего.
Лео сидела на кровати по-турецки, тихо раскачиваясь и прижимая к груди телефонную трубку — последнее, что связывало ее с Антоном, его любимым голосом, утомительной непреклонностью и дурацким, дурацким, дурацким характером.
Конечно, потом она еще пыталась с ним встретиться, звонила, просила, ждала у подъезда, сидела под дверью. Говорила с Татьяной Степановной, но та отвечала невпопад и растерянно смотрела сквозь Лео тоскующими, больными глазами. Тревожить ее лишний раз было неловко, и Лео совсем не удивилась, когда министры иностранных дел вернулись с переговоров несчастными и надолго пропали в своей комнате.
— Не горюй, девонька, — появившись, сказал отец, — бог даст, Антон образумится и все обойдется, — но при этом так печально вздохнул, что у Лео оборвалось сердце.
Неделю она провела в бездействии, непривычном и оттого вдвойне тягостном, но однажды, зная, что отпуск Антона подходит к концу и скоро он так или иначе уедет в Омск, решилась. Надо наладить отношения любой ценой, встретиться, объясниться; это не должно так закончиться!
Она стояла у подъезда, сутулясь, закрываясь капюшоном от противной снежной крупы. Он появился; она, шагнув, преградила ему дорогу. Он попробовал обойти ее, как неодушевленный предмет, глядя мимо, поверх, не замечая. Она не выдержала, схватила его за воротник, встряхнула, ударила кулаком по груди, зарыдала:
— Да поговори же со мной! Выслушай!
Он молча оторвал от себя ее руки, высвободился, поправил шарф, куртку и невозмутимо пошел по своим делам.
Лео медленно опустилась на асфальт и, судорожно всхлипывая, выкрикнула вслед мужу последнюю, отчаянную, беспомощную угрозу:
— Тогда я уеду в Москву! К Ивану! Понял?!
Антон на мгновенье застыл. Обернулся. Постоял, рассматривая ее с безразличным интересом, словно диковинное насекомое, и с усмешкой сказал:
— Валяй.
Джинсы давно промокли, а она все сидела и сидела, обхватив руками живот, испуганно улыбаясь и заглядывая в лица прохожим, которые все как один смущенно отводили глаза.
— Ну, я поехал, — сказал Протопопов жене. Та в ответ улыбнулась, а после надула губы: дескать, жалко.
— Доберешься, сразу позвони.
— Хорошо. — Он поцеловал ее в щеку и вышел за дверь.
Вызвать лифт? Нет. Он, наконец, почувствовал себя здоровым и получал истинное удовольствие от свидетельств собственной дееспособности — в частности, от простого хождения по лестнице. Он и раньше любил подъезд своего дома, где так легко игралось в профессора Преображенского — модерн, позапрошлый теперь уже век — а последнее время бесстыдно наслаждался высокими окнами, впускавшими, казалось, нездешний, немосковский свет, деревянными рамами изумительной красоты, солидными подоконниками, причудливой лепной растительностью и даже ковровой дорожкой, которую невольно дорисовывало воображение. Как хорошо, что он не побоялся выглядеть провинциалом и купил-таки квартиру в центре.
