Что значит тоже? Я что, специально?
Ответ ему был не нужен, что бы она ни сказала. Он покачал головой, по-солдатски в кулак закурил, прикрикнул на собаку — пёс, наконец, заткнулся, — предложил сигарету Воскресенскому, а когда тот отказался, крякнул:
— Зря! Я бы на твоём месте закурил, — глубоко жадно затянулся.
— Я просто шла домой, — упрямо повторила Ирка. — Домой. Шла. Я. Мимо. Меня из автобуса высадили. Замёрзла, поскользнулась, — она вздрогнула от холода, засунула в карманы озябшие руки.
— Угу… — ещё выразительнее крякнул и ещё глубже затянулся старый гусь, словно Ирка заслужила, чтобы её высадили, и чтобы замёрзла. И заболела. А ещё лучше умерла.
И почему, когда говоришь правду, всегда выходит только хуже? Почему люди думают, что их правда правдивее, какую бы хрень они себе ни насочиняли?
— Можэшь зайти в магазын пагрэться, — прозвучало сзади, когда её снова передёрнуло и вообще стало поколачивать ознобом.
Это из цветочного пришёл Аббас, продавец или кто он там, брат хозяина? Все они в их дружной исламской семье братья. Только его не хватало!
Нет, Ирка ничего не имела ни против братьев, ни против ислама, ни против цветочного бизнеса, что чернявые парни держали по всему городу (Ирка даже не знала их национальность). Она была против, что этот джигит прохода не давал её соседке Машке, а той и восемнадцати ещё нет.
Черноглазый, чернобровый, жилистый, бородатый. Ему бы в октагон на татами, в бои без правил, в панкратион, а не цветами торговать и несовершеннолетним девчонкам мозги пудрить.
Один раз Ирка выволокла Машку за косу из его «Оазиса». Второй раз пригрозила, что спалит на хрен их цветочную шарашку, если он не отстанет от ребёнка. А потом павильон взял, и сам загорелся, когда там спал Аббас.
«Аббас, переводится как хмурый, строгий, суровый и любящий», — всхлипывала обиженная Машка, переплетая растрёпанную косу.
— Муюбящий, — ругалась Ирка. — Твоему Аббасу за тридцатник, его в Аббасии жена и детишки ждут. А ещё раз скажешь: «Ну и что?», пожалуюсь твоей матери, и отправит она тебя к отцу в деревню, мозги проветрить, — грозилась Ирка.
Но потом павильон чуть не сгорел, и Аббас сам отстал.
И хоть загорелось упавшее на обогреватель одеяло, Ирка точно была ни при чём, посматривал джигит на неё с тех пор с подозрением.
— Лопата есть, — сказал он с неопределённой интонацией, то ли утвердил, то ли спросил. «Вот сам и ешь свою лопату, — хмыкнула Ирка, — в своём магазыне», когда он добавил: — Я прыносить. Откопаэм.
— Мужики, погодите, а? Дайте я хоть ДПС вызову, — взмолился Воскресенский. Глянул на вновь зазвонивший телефон. Изменился в лице. Повернулся к хозяину дома: — Батя, всё порешаем с забором, не переживай. — Повернулся к Аббасу: — Спасибо, брат! — И потом только ответил.
— Ну и где ты? — спросила трубка мужским строгим голосом, который слышал даже притихший пёс. Воскресенский, видимо, случайно нажал громкую связь.
— Чёрт, пап… — выдохнул он, резко превращаясь из взрослого двадцатишестилетнего парня в малолетнего провинившегося пацана. — Я… Я в аварию попал.
Он закрыл глаза, сглотнул, видимо, ожидая выволочку.
— Так и знал, — разочарованно выдохнул отец. — Надо было самому ехать.
— Пап, я не… — начал Вадик, но тот уже бросил трубку.
Раздались короткие гудки. Иркино сердце сжалось: на Воскресенского больно было смотреть.
«Это всё я, я! — хотелось ей крикнуть. — Не разочаровывайтесь в нём, пожалуйста! Он мне жизнь спас!»
Ей было жаль, что он разбил машину, помял забор, застрял, не попал, куда ехал, но сильнее всего жаль, что подвёл отца. Что у того появился повод упрекнуть сына, а он ни в чём не виноват.
Пока Воскресенский ходил вдоль дороги, дозваниваясь ДПС и договариваясь со страховыми комиссарами, Ирка сидела на сугробе. Сил не осталось: голова гудела, бедро болело, коленка саднила, ноги ныли, она устала даже дрожать.
Подперев голову руками, Ирка думала о том, что за весь тот учебный год, долгие девять месяцев, с сентября по май Вадим Воскресенский ни разу её не заметил.
Что, наверно, и не должен был: нескладная девчонка, малолетка, младше его на пять лет, в том возрасте — это пропасть.
Что в принципе, всё это было ни к чему: ранние пробуждения, порой трижды перекрашенные дрожащей рукой глаза, сожжённые утюжками волосы. И потом — апатия, тоска, унылое лето, особенно безрадостное и дождливое без него, ставшая ненавистной дорога в школу.
Глупо. Он даже не знал о её существовании, а она скучала, страдала, ждала. Мечтала, что он вернётся или она поедет к нему. Она даже Питер полюбила из-за него: однажды услышала, как в автобусе он говорил какой-то тётке, что едет поступать в Санкт-Петербург.
— А почему не в Москву, Вадичка? — удивилась тётка.
— Не знаю, — пожал он плечами. — Решил в Санкт-Петербург…
Смешно. Уже потом Ирка узнала, что он уехал учиться в Москву.
— Не сиди на снегу, — Воскресенский подал ей руку. — Тебе ещё рожать. Тебя как зовут?
Что и следовало доказать. Он даже не знает, как её зовут.
— Да зови как хочешь, — откинула волосы за спину Ирка и встала, проигнорировав его руку.
— А если серьёзно? — сверлил её глазами Вадичка.
— Вроде имя Кристина ничего. Или нет, погоди, Кристина сегодня уже где-то было, — театрально задумалась она.
Воскресенский укоризненно покачал головой.
— Да Ирка её зовут, Ирка, — вмешался старый гусь дядя Вася. — Ирка Лебедева.
— Значит, Ира? — переспросил Воскресенский.
Она закатила глаза:
— Ну, допустим.
— Я Вадим. Садись в машину. В аптечке наверняка есть всё необходимое. И согреешься, и коленку обработаешь. Или, — он обернулся за Аббаса, — иди в магазин, я принесу тебе аптечку. Только решай быстрее, — скривился он и полез в карман: снова завизжал его телефон. — Туда или сюда?
— Сюда, — она показала на машину.
— Ну садись, я заведу.
Он сбросил звонок от Пилы и подал руку. Ирка вскарабкалась на торос. Одной рукой Воскресенский оттянул дверь, приглашая в салон, второй — искал что-то в телефоне. Может, кнопку «добавить абонента в чёрный список»? Сосредоточенно-хмуро смотрел в экран.
Какое ей дело до его Пилы, перед Иркой стояла непростая задача: протиснуться мимо него и не дышать. Главное, не
